Сейчас же в отреставрированной, свежевыкрашенной тюрьме хоть и было народу не меньше, чем при бунте, но мест из-за пристройки прибавилось. И валяться на шконке можно спокойно целыми днями, дыша испарениями свежей побелки и масляной краски.

Меня этапировали из Чернокозово — зоны, которая чем-то хуже других, чем-то во многом лучше. Андропова не стало, к власти пришел Горбачев, и веяния перестройки докатились до ГУЛАГа. Родные говорили, что в газетах вышли статьи о моем незаконном осуждении, о фальсификации дела органами КГБ, и вывоз мой из лагеря осуществлен по этой причине. Но я старался мысли о свободе и все надежды гнать прочь. Заканчивались мои десять лет усиленного режима: я отсидел почти до звонка. Оставался год с копейками, и я хорошо знал, что в зоне хуже нет, чем расслабиться или настроиться, даже подумать о близкой свободе. На моих глазах те, кто тешил себя подобным образом, — мол, «Мы с судьей перетерли: год, от силы полтора «подболтают», — а, возвращаясь из суда с 8 -10 — 12-ю годами, падали духом, опускались, а у кого и «крыша» напрочь съезжала.

Нет, в тюрьме нельзя расслабляться и настраиваться на скорейшую свободу. В зоне, конечно, относительно вольней, чем в тюрьме: там хоть можешь выбирать, с кем общаться, можно сходить в другой отряд, с кем- то поговорить. Да и «валом других движений», — забот, которые зэки сами сочиняют себе в зоне, как правило, связанных с «дорогами» на волю. Это алкоголь, наркотики, продукты питания — «хавчик» и прочее. Всё, чем можно убить пустое, тягучее время. Бессмысленное и тупое, которого в неволе страшно много. В камере же оно еще нуднее.

И я лениво почитывал «Мастера и Маргариту» Булгакова, до моего ареста бывшую запрещенной в СССР, порой с неохотой отвечая «первоходчикам» на их дурацкие вопросы типа «Сколько мне дадут?» или «А киллер — в авторитете?». — Отвечая: «Насчет срока — у прокурора спроси», «Киллер — непуть. Человека за деньги или еще за что-то убивать нельзя. Убивают — защищаясь, или за честь и достоинство».

Мне все надоело, и я написал прокурору, чтобы отправили в лагерь добить остаток: «Больше все равно не дадут: и так, как знаете, сижу по политическим мотивам. Приговорен я к лишению свободы — но не последнего здоровья». Написал — хоть разозлить. А терять мне и так нечего. Написал, явно куражась, что «не перестраиваются и не идут в ногу с КПСС — вслед за Горбачевым».

Как-то, уже после обеда, вывели к следователю. Я шел по длинному коридору злой, в голове подбирая, что бы такое поязвительней высказать прокурору. Завели в следственную комнату, а там — невысокий, чернявый такой копается в бумагах моего толстущего дела. Я было что-то начал — а он руку протягивает. «Гагарин», — говорит.

Не понял я — и руку не подал. Зэку западло ведь руку менту подавать. Он же стал объяснять, что Гагарин — это его имя, и назвали, так как родился он 12 апреля 1961 года, когда Юрий Гагарин в космос полетел. Надо же, и назвали его не Юрий, а сразу Гагарин.

Вот и говорит мне Гагарин: «Я пришел Вас освободить. Извините за проволочку».

Признаюсь — все равно опешил, и потерялся как-то. Во рту пересохло сразу, а сердце не застучало сильно, — а как-то беспорядочно затрепыхало в груди, отдавая ударами в висках и ушах.

Как вышли из тюрьмы, как обнимался с ожидавшим меня на воле корреспондентом «Советской России», как он мне что-то говорил о родных и доме, как подъехали к Прокуратуре, где меня попросили подписать какие-то бумаги, как поехали от Хасав-Юрта на машине в Грозный — всё, как в тумане. Оглоушенный — что «пьяный судак» был.

Помню, очень боялся улицы переходить. Машины с шумом пролетали, и вообще вдруг стало очень много шума, разного — и трудно понимаемого, сквозь который я успокоительно различал шелест деревьев и шум ветра. Все мельтешило перед глазами, все было цветным — даже пестрым, после лагерного чернообразия. Там же все в черном или сером, а тут — такое обилие сочных красок! И самые яркие были те, что несли с собой женщины. Все такие красивые, яркие.

Вот тут-то с остротой до боли ощутил, до чего же они прекрасны и притягательны. До чего мне их не хватало все долгие годы заключения.

Кажется, я их всех обнял бы и полюбил. Спрашивают же — что в тюрьме самое тяжелое? Отвечаю: отсутствие родной красивой женщины, которой ты мог бы дарить любовь и заботу, ласку и внимание.

Вот что думал я, глядя в окно машины, которая везла меня домой, навстречу новой жизни, полной планов и надежд. В глубине осознавая, что в большинстве эти прожекты несбыточны, — но куда денешься от розовой мечты?

Обнадеживало, что вроде как свобода слова пятнами проступала: не стало иконостаса с Политбюро КПСС, а главное — в прессе появилась кое-какая критика о деяниях подлого КГБ. И это было на самом деле перестройкой. Так что горизонты полетов дум и надежд с душераздирающей радостью расширялись. Говорят же — мечтать не вредно, — поэтому особо волнительным была встреча со свободой, с той надеждой, которую она несла с собой. Главное — жизнь смысл приобретает: ты можешь дарить внимание, заботу, ласку, а если повезет — полюбить. И тебе отвечают тем же. Далее — семья и то, что называют тихим человеческим счастьем. Но по мне ли оно? Хотя иногда ужасно хочется отдохнуть в тишине и спокойствии, когда голова родного тебе человека так же покоится у тебя на плече, — и тихо поговорить, все равно, о чем. Только тут перца нет. И не знаю, как надолго меня хватит.

Люблю перец, борьбу, движение, но когда это несет в себе смысл. Пока же это — лишь мысли в машине, везущей меня из Хасав-Юрта в Грозный, из тюрьмы — на волю. По дороге, ставшей для меня дорогой Свободы.

Как-то мы повидались с Ханом в Грозном, куда он вернулся с «Большой встречи» в Вене, на которой присутствовали крестные отцы международной мафии, как, к примеру, дон Гамбино, о котором Хан отзывался несколько пренебрежительно и даже с иронией (хотя в Америке Гамбино считался одним из самых авторитетных крестных отцов пяти главных мафиозных кланов), а весь бывший СССР представлял в Австрии именно Хан.

Одну интересную «примочку» тогда поведал мне Хан со слов Гамбино, — ее и взявший на вооружение, как одну из сексуальных утех в отношениях с женщинами. Дон Гамбино ему посоветовал (а тот — мне) во время прелюдии перед сексом на головку члена, слегка смоченного слюной, посыпать «дорожку» кокаина. Даже интересней, если женщина об этом не знает. Кокаин имеет удивительное свойство впитываться через слизистую оболочку в кровь, поэтому при нюхании дает моментальный эффект. Тот же эффект достигается при половом контакте через член, причем женщиной через слизистую — еще быстрее. Как известно, кокаин у дам вызывает эйфорию сексуального характера, в данном случае — оргазм с галлюцинациями. Половой член от анестезии находится в эрективном состоянии необычно долго.

(Дополнение 2008: Предыдущий, шокирующий земляков пример, нарочито мной не утаенный, диаметрально противоположен тому имиджу, который Нухаеву с помощью СМИ «шьет» ФСБ по «легенде», и которому он сам подыгрывает, войдя в роль некурящего, непьющего, не знающего наркотиков, «глубоко верующего», а для пущего к себе уважения — «умудренного опытом» седого старца, «которых» мы уже вспоминали, — хотя мы с ним ровесники, временами и развлекались до упора, и делили хлеб-соль да тюремные лишения совместно.

Новоиспеченный «праведник» Нухаев рядится в одежды темно-серых тонов в стиле военного (вспомним Сталина) френча, «исповедует» идеи позднего толстовства, переход к кровно-родственным отношениям — как основе становления общества. Правдивой информации о нем мало: она либо составлена отделом пропаганды спецслужб, либо Хан рассказал о себе сам в восхваляющих тонах, либо кто-то высказал свое мнение — как Пол Хлебников, указавший на подозрения о связи Нухаева с ФСБ, и за это, похоже, сам поплатившийся.

Появляются и материалы явно заказного характера, как некоего Саидова, пытающиеся обелить Хожу, поставив его на один уровень с Масхадовым, Яндарбиевым и чуть ли не с Дудаевым. На самом деле Нухаев был ранен в Грозном, когда еще российские войска туда не вошли, а велась бомбардировка — так называемая «точечная». Одна из бомб, разорвавшихся около президентского дворца, ранила, задев осколком Хана, который, после оказания ему первой помощи в госпитале, сразу был вывезен на вертолете в Азербайджан, где ему продолжили лечение.