Я сидел за рулем автофургона-вездехода и громко пел: "Дорога белая передо мною…"

Госпожа, с автоматом в руках, удобно устроившись на сиденье, с восхищением смотрела на меня. Я, видимо, сошел с ума, определенно сошел с ума. Боже мой, когда я пел последний раз? Вероятно, когда-то в детстве. С тех пор мне это никогда не приходило в голову. У меня не было ни времени, ни желания. Только теперь.

И мне это казалось невероятным. Над необозримой саванной всходило солнце. Утро было свежее, чистое и полное красок. Красная земля с зелеными пятнами кустарников, темные скопления деревьев, лазурный, пока еще не окрасившийся солнцем небосклон и белая пыльная полоса дороги, теряющаяся местами в высокой траве.

Это была совсем другая дорога, чем та, по которой я шагал, когда меня подобрал тот старый пивзаводский конь. Собственно, это и не было дорогой, вероятно, здесь лишь время от времени проезжала служебная машина, по крайней мере, я на это надеялся. Мы покинули безопасность цивилизации и отправились через всю страну; на Энкелдоорн, Кве-Кве, а потом будет видно. Я ни о чем не спрашивал, ни о чем не хотел знать. Образцовый служитель! Колея, обозначающая дорогу, время от времени исчезала среди неровностей почвы или на каменистом плоскогорье, чтобы снова появиться сотней метров дальше в высокой траве. Но направление определяла не дорога, а компас.

Временами я проезжал по нетронутой саванне, так как не отваживался пересекать русла рек, размытые в период дождей, и снова находил полосу этой удивительной дороги. Мотор размеренно шумел, и рессоры работали надежно. Хорошие рессоры здесь для машины самое большое достоинство. Поломку мотора можно устранить, но если лопнет рессора, машину придется бросить или уничтожить.

Через открытые окна в кабину проникал особенный, ни с чем не сравнимый аромат. Все опасения и заботы остались на той великолепной асфальтированной магистрали, ведущей в Умтали, вот почему я начал вдруг напевать по-чешски песенку, которую я услышал когда-то давно, дома.

Время от времени я посматривал на важную леди с автоматом. Здесь белый может владеть каким угодно оружием, а в это тревожное время без автомата ни один белый не отошел бы и на пару шагов от своей фермы. А я пел, я горланил так, что уши закладывало. В Африке я не слышал, чтобы белый пел что-нибудь, кроме пьяных куплетов в лагерной столовой. Она, вероятно, тоже не слышала. Ее сонные после раннего пробуждения глаза улыбались мне сквозь прикрытые веки.

Было лишь пять часов утра, а мы уже более двух часов находились в пути. Усталость и подавленное выражение исчезли с лица Корнелии, а неприступность растаяла. Прекрасное утро сняло и с нее тяжесть трагедии последних дней. Мне казалось, что рядом со мной едет спокойная, уравновешенная женщина, что нет у нас никакого прошлого, одно лишь будущее, что лежит впереди.

— Вы странный человек, сержант, — сказала она, когда я закончил «представление». — Как вас можно называть?

— Краус, Ян Краус, или Ганс, — церемонно поклонился я за рулем, взял ее руку и поцеловал. — Ваш шофер, спутник и что хотите.

У меня было превосходное настроение и желание шутить без конца. А почему нет? Почему, собственно говоря, нет? Только потому, что я стал ее служащим? Я свободный человек, сегодня я уже знаю, что это в действительности означает. Возможно, именно сейчас я вступил на дорогу, ведущую домой. Ничто не сможет меня остановить, ничто меня не заставит отказаться от этого. Это моя единственная цель, я вернусь. Это решение зрело во мне уже давно, но только теперь я впервые осознал, что это не только желание, напрасное стремление и сон.

У Корнелии были тонкие холодные пальцы с бледно-розовыми ногтями. Минуту я легонько подержал их в своей руке, а потом медленно она отняла руку. В зеркальце заднего обзора я видел остающиеся за нами облака пыли, висевшие как бесконечный хвост. Он не мог рассеяться. До Энкелдоорна было сто пятьдесят километров, а до Кве-Кве еще столько же. Но километры ни о чем не говорили. При таком состоянии дороги, как эта, было маловероятным, чтобы все расстояние мы проехали до вечера. Мы тащились шагом, дорога вынуждала нас к постоянным объездам. Хорошо, если доедем до Энкелдоорна.

— Я все еще не могу себе представить, — сказала она медленно и опять положила руки на приклад оружия, — что должна уйти отсюда, что никогда уже не вернусь. Ведь это невозможно, я тут родилась, это родина моих родителей и детей. Не могу этому поверить. Когда вы уходили из Европы, вы чувствовали что-либо подобное?

Я поймал ее взгляд, спокойный, почти равнодушный. Тихая глубина, а на дне — отчаяние. Я кивнул. Это была неправда: поднимаясь на палубу «Гильдеборг», я ничего не чувствовал. Я не имел никакого понятия, что меня ждет. Но когда я уходил из дома в Германию — каких-то два километра, — тогда я чувствовал то же самое. Я тоже знал, что никогда уже не вернусь, и не мог себе этого представить.

— До тех пор, пока человек живет, ни в чем нельзя быть уверенным, сказал я тихо. — Разве что в смерти, а все остальное неопределенно, изменчиво. Возможно, вы когда-нибудь вернетесь, если будете желать этого по-настоящему.

Я снова украдкой посмотрел ей в лицо, только на долю секунды. Машина прыгала на тридцатикилометровой скорости по этой страшной дороге. Нет, это не было лицо Августы, оно ничем его не напоминало. Как я тогда хотел жить с Августой, она означала исполнение всех моих снов. Куда исчезло это желание? Когда потеряло свою цену?

Корнелия отвела глаза: "Не входить!" Она безучастно наблюдала за дорогой. Тут и там стада зебр спокойно паслись по ее обочинам. Легкий северный ветер прочесывал длинные стебли трав. Дома такой ветер приносит мороз, но здесь это была лишь свежая прохлада. А раскаленная плита небосвода уже обдавала жаром. Жара в машине становилась невыносимой, каждое движение утомляло. Мне казалось, что хозяйка дремлет, забившись в угол. Я незаметно повернул зеркальце, чтобы она была на глазах. Не по душе мне молчаливый спутник с автоматом в руках.

Она не спала. Через прикрытые веки сосредоточенно наблюдала за мной. О чем она, интересно, думает, о чем размышляет? Боится меня, пришло мне в голову. Боится. Что еще может чувствовать женщина наедине с незнакомым мужчиной среди необозримой пустыни. Я ведь наемник. Оружие у нее в руках не против случайных грабителей, не против зверей, это оружие — против меня.

Я с любопытством посмотрел на нее в зеркальце так, как будто видел впервые. Какие дела она едет устраивать, ради чего готова подвергнуться такой опасности? Ради старой рухляди, громыхающей сзади в кузове? Сентиментальная жалость, не хочет, чтобы семейные реликвии попали в руки к какому-то банту? Едва ли. Ведь она продала ему ферму вместе с урожаем.

— Заедьте в тень, — сказала она после долгого молчания бодрым голосом. — Самое время что-нибудь поесть и немного отдохнуть. Как только спадет самая сильная жара, поедем дальше.

Время летело невероятно быстро. Я свернул с дороги прямо в саванну и направился к ближайшему скоплению деревьев. Грузовик — это не бронетранспортер, и мы с трудом пробивались через высокую траву. Тень была редкой и светлой, но это была все же тень.

Я остановил машину и с облегчением потянулся.

— Не хотите ли, чтобы я вынес вам раскладушку из машины? — спросил я.

— Благодарю, — улыбнулась она иронически. — Не жажду, чтобы меня задрал леопард. Разложите ее сзади, в, машине места достаточно.

С автоматом в руке, она вышла и исчезла в высокой траве. Когда вернулась, подала мне оружие и сказала:

— Теперь можете идти вы!

И мы снова были друзьями, два существа одинакового вида, предоставленные сами себе.

Тишина!

Саванна дышала в полуденном сне. Только воздух беззвучно дрожал. Клубился и кипел, в него можно было погрузить руку и чувствовать горячие волны.

Умолкли и цикады. Я лежал с закрытыми глазами и прислушивался к шелесту сухих высоких трав. Этот звук словно прятался в тишине, но он был, он рождался в ней и умирал. Тишина поглощает все. Тишина — это предвестница вечности. Звук — символ конечного, преходящего.