Ла Верн Брин
ПОСЛЕДНЯЯ СОБЕСЕДНИЦА САМОУБИЙЦЫ ОПИСЫВАЕТ ЕЁ СОСТОЯНИЕ КАК БЕСПОКОЙНОЕ, НЕРВНОЕ
«Она много смеялась и всё время улыбалась, пока была у меня в комнате. И ещё, она не переставая ходила взад-вперёд. Тогда я решила, что она чем-то очень сильно обрадована, но теперь я понимаю, что всё это были симптомы сильнейшего нервного напряжения. Смех её был напряженным, вовсе не весёлым. Я должна была сразу же это распознать, поскольку специализируюсь в психологии». Так Аннабелл Кох, второкурсница Стоддарда, описывает поведение Дороти Кингшип за два часа до её самоубийства.
Мисс Кох, уроженка Бостона, изящная, очаровательная юная леди. Вчера из-за сильнейшего насморка она провела целый день в своей комнате в общежитии. «Дороти постучала в дверь примерно в пятнадцать минут двенадцатого, – рассказывает мисс Кох. – Я была в постели. Она вошла, и я была немного удивлена, потому что мы почти совсем друг друга не знали. Как я уже говорила, она очень много улыбалась и ходила туда и сюда по комнате. На ней был купальный халат. Она спросила, не могу ли я одолжить ей пояс от моего зелёного костюма. Надо сказать, что у нас обеих были одинаковые зелёные костюмы. Я свой купила в Бостоне, а она свой – в Нью-Йорке, но только они были абсолютно одинаковые. Мы обе надели их на ужин в прошлую субботу, и мне было ужасно неловко. Ну, как бы там ни было, она спросила меня, не одолжу ли я пояс, потому что на её собственном сломалась пряжка. Я на какую-то секунду замешкалась, потому что это был совершенно новый весенний костюм, но она почти меня умоляла, так мне показалось, и, в общем, я сказала, в каком ящичке он лежит, и она взяла его. Сказала „большое спасибо“ и ушла».
Здесь мисс Кох сделала паузу и сняла свои очки. «А теперь то, что оказалось странным. Потом, когда пришла полиция и начала искать в её комнате записку, они обнаружили мой пояс у неё на столе! Я его узнала по тому, как стерлась позолота на зубце пряжки. Я была очень расстроена, потому что это дорогой костюм. А полиция забрала пояс.
Я была просто озадачена действиями Дороти. Она притворялась, что ей нужен мой пояс, но она им совершенно не воспользовалась. На ней был зелёный костюм, когда… когда это случилось. Полиция проверила, и оказалось, что её пряжка ничуточку не была сломана. Всё это было совершенно непонятно.
А потом я поняла, что пояс был только предлогом для того, чтобы поговорить со мной. Костюм, наверно, напомнил ей обо мне, а все знали, что меня свалила простуда, вот она и пришла ко мне и притворилась, что ей нужен пояс. Должно быть, она отчаянно нуждалась в собеседнике. Если бы я распознала признаки в тот момент. Ничего не могу с собой поделать, но если бы мне удалось тогда разговорить её, и она выложила бы мне то, что угнетало её, что бы это ни было, может быть, ничего бы и не случилось…»
…И когда мы уже покидали её комнату, вот как Аннабелл Кох подытожила свой рассказ: «Даже когда полиция вернула мне пояс, я поняла, что никогда больше не смогу носить этот зелёный костюм».
15
Последние шесть недель учебного года показались ему обескураживающе скучными. Он ожидал, что волнения, вызванные гибелью Дороти, будут тянуться и дальше – как светящийся след пролетевшей ракеты – а всё тут же практически и утихло. Всё-таки он предвкушал более активный обмен мнениями в кампусе, больше статей в газетах, которые потешили бы в нём сладкое ощущение всезнайки, вознёсшегося над толпой. На самом же деле – почти что ничего. Уже через три дня после того, как разбилась Дороти, внимание сплетников кампуса перескочило на другую тему – в одном из небольших общежитий обнаружена была дюжина сигарет марихуаны. Что же до газет, коротенькая заметочка, сообщившая о прибытии в Блю-Ривер Лео Кингшипа, стала последним упоминанием этой фамилии в «Горнисте». Ни слова о вскрытии или беременности погибшей, хотя именно такую подоплёку самоубийства в первую очередь можно предположить, когда его совершает молодая незамужняя женщина. Кингшип, должно быть, выложил немало, чтобы соответствующая информация не попала в газеты.
Он говорил себе, что ему надо бы радоваться. Если бы только начались какие-либо опросы людей, возможно причастных к делу, он наверняка тоже попал бы в их число. Но никто никому не задавал никаких вопросов, вообще не было выдвинуто никакого подозрения против кого-либо – а значит, не было и расследования. Буквально всему в этом деле нашлось правдоподобное объяснение. Кроме этой истории с поясом. Тут он сам был немало озадачен. Какого дьявола Дороти попросила пояс у этой Кох, если она не собиралась его носить? Может, она и в самом деле хотела с кем-нибудь поговорить – о своей свадьбе – а потом передумала. И слава Богу. Или, может быть, пряжка и в самом деле сломалась, но она как-то сумела её скрепить уже после того, как позаимствовала пояс у Кох. И так, и этак, однако, это был пустячный эпизод. То, как истолковала его сама Кох, только добавило убедительности версии о самоубийстве, тем самым, дополнительно посодействовало успеху его, и без того безупречного, плана. Так что, он должен бы был просто летать от счастья, налево и направо дарить улыбки и мысленно поднимать в поздравительных тостах бокалы шампанского. Вместо всего этого его гнела к земле какая-то серая, свинцовая тяжесть. И он не мог понять, почему.
Депрессия только усилилась, когда в начале июня он вернулся в Менассет. Опять он здесь; прошлым летом его возвращению сюда предшествовала неудача с дочерью президента концерна сельскохозяйственных машин, заявившей ему, что дома у неё есть другой парень; ещё одним летом раньше – так же закончился его роман с богатою вдовой. Гибель Дороти была для него только лишь защитной мерой; она нимало не приблизила его к осуществлению его планов.
Мать стала его раздражать. Во время учебы переписка с нею сводилась для него к одной открытке в неделю, теперь мать изводила его расспросами: привёз ли он фотографии девушек, с которыми дружил? – их она заранее представляла первыми красавицами, по которым все парни сходят с ума. Состоял ли он в этом клубе, в том? – причём, считала, что и там, и там он мог быть только президентом. Каковы его отметки по философии, английскому, испанскому? – и верила, что он был круглым отличником. Однажды он не выдержал.
– Пора бы тебе понять, что я не принц из сказки! – закричал он и вихрем вылетел из комнаты вон.
Он устроился на работу на время летних каникул, отчасти – из-за денег, отчасти, чтобы не торчать всё время дома, рядом с матерью. Работа, однако, не приносила никакого облегчения: опять он был продавцом в магазине мужской галантереи, где всё было обставлено в современном угловатом стиле: витрины были обрамлены медными полированными планками дюймовой ширины.
К средине июля, однако, его уныние начало понемногу отступать прочь. В небольшом выкрашенном в серый цвет сейфе, спрятанном в шкафу его спальни, он всё ещё хранил газетные вырезки о гибели Дороти. Он начал время от времени доставать их оттуда и перечитывать, посмеиваясь над официозной самоуверенностью шефа полиции Элдона Чессера и досужим теоретизированием Аннабелл Кох.
Он раскопал свой старый читательский билет, обновил его и начал регулярно брать в библиотеке книги: «Исследование психологии убийства» Пирсона, «Убийство ради экономической выгоды» Болито, тома из региональной серии «Убийства». Он прочитал о Ландрю, Смите, Притчарде, Криппене, людях, потерпевших крах в том же самом деле, в котором повезло ему. Конечно, книги были написаны только о неудачниках – один Бог ведает, сколько было удачливых убийц. Всё-таки лестно было рассуждать о том, у скольких не получилось.
До сих пор он всегда думал о случившемся в здании Муниципалитета, как о «гибели Дороти». Теперь же начал смотреть на это как на «убийство Дороти».
Иногда, когда он валялся на кровати с какой-нибудь из этих специальных книжек в руках, его вдруг начинало переполнять осознание исключительной незаурядности того, что он совершил. Он поднимался с постели, подходил к зеркалу туалетного столика и всматривался в себя. «Я убийца, у которого получилось», – думал он при этом. Однажды он прошептал фразу вслух:
