– Эллен!

Эллен была на кухне, регулировала пламя газовой конфорки, шипящее под кастрюлькой с водой.

– Иду! – откликнулась она. Поспешно миновала столовую и снова оказалась в гостиной. – Нашёл уже? – спросила она, направляясь к лестнице, глядя наверх.

Пауэлл свесился ещё ниже в лестничный проём.

– Ещё нет, – сказал он. – Но думаю, тебе интересно будет взглянуть на это. – И выпустил из руки плотный лист бумаги, который, кружась по спирали, полетел вниз. – На тот случай, если у тебя ещё остались какие-нибудь сомнения.

Бумага легла на одну из нижних ступенек лестницы. Подобрав её, Эллен увидела, что это фотокопия свидетельства, выданного Пауэллу в Эн-Вай-Ю; слова «Зачётный лист студента» были напечатаны вверху.

– Если бы у меня оставались ещё какие-нибудь сомнения, – сказала она, – меня бы здесь не было, ты об этом не думал?

– Ну да, – согласился Пауэлл, – верно. – И исчез из проёма.

Эллен ещё раз взглянула на свидетельство и убедилась, что отметки, действительно, были хуже некуда. Положив лист на стол, она вернулась, опять миновав столовую, на кухню. Обстановка здесь была довольно убогой – приборы, утварь имели явно старомодный вид; кремовые обои потемнели в углах и за плитой. Как бы там ни было, в дверь дул освежающий сквозняк.

Она отыскала чашки, блюдца и банку «Нескафе» в разных шкафчиках и, накладывая кофе в чашки, заметила приёмник в треснутом пластмассовом корпусе на стойке рядом с плитой. Она включила его и, когда он нагрелся, начала медленно поворачивать верньер настройки, пока не нашла КБРИ. Она почти проскочила нужную волну, поскольку дребезжащий пластмассой, маломощный аппарат сделал голос Ганта неузнаваемо тонким:

– …пожалуй, мы несколько увлеклись вопросами политики, – заметил Гордон, – поэтому давайте вернёмся к музыке. У нас ещё осталось время как раз на один номер, и это будет песня в исполнении ушедшего от нас Бадди Кларка «Если это не любовь».

Пауэлл, бросив свидетельство вниз, к Эллен, вернулся в свою комнату. Снова присев на корточки перед кроватью, он запустил под неё руку – чтобы больно удариться кончиками пальцев прямо в чемодан, передвинутый вперёд со своего обычного места возле самой стены. Отдёрнув руку, он потряс пальцами, подул на них, проклиная невестку домовладелицы, по всей видимости, не удовлетворившуюся одной только перестановкой его туфель под бюро.

Он снова полез рукою под кровать, осторожнее в этот раз, и полностью вытащил из-под неё тяжёлый, точно слиток свинца, чемодан. Достав из кармана связку ключей, он выбрал нужный и отпер им оба замка. Затем, убрав ключи обратно в карман, откинул крышку чемодана. Внутри лежали учебники, теннисная ракетка, бутылка «Канадского клуба», тапочки для гольфа… Он принялся доставать из чемодана предметы покрупней и класть их рядом на пол, чтобы добраться до тетрадок, лежавших ниже.

Их было девять – светло-зелёных, скреплённых спиралями тетрадок. Собрав их в стопку, он выпрямился и принялся просматривать каждую по очереди, поддерживая стопку снизу одной рукой; проверив с обеих сторон корочки, ронял очередную тетрадь обратно в чемодан.

Нужная запись оказалась в седьмой по счёту тетради, на тыльной корке. Нацарапанный карандашом адрес был наполовину стёрт и смазан, но его всё еще можно было разобрать. Он швырнул две оказавшиеся в остатке тетради в чемодан и повернулся, открыв, было, рот, чтоб торжествующе позвать Эллен.

Однако не сделал этого. Ликующее выражение на секунду застыло на его лице, как у актёра в стоп-кадре, а затем, дрогнув, сползло куда-то прочь, точно так же, как пласт снега сползает, дрогнув, со ската крыши.

Дверь встроенного шкафа была открыта, и мужчина в плаще стоял внутри. Это был блондин высокого роста, и внушительных размеров пушка отягощала его обтянутую перчаткой правую руку.

Он обливался потом. Хотя и не холодным потом – здоровым горячим потом человека, оказавшегося во влагонепроницаемом, герметичном, как водолазный костюм, плаще в потогонной душегубке стенного шкафа. Руки потели тоже; на них были надеты коричневые кожаные перчатки, внутри с ворсом, плотно обтягивающие запястья, отчего ещё лучше удерживали в себе жару; руки потели так сильно, что ворс подкладки насквозь промок и слипался.

Но револьвер (казавшийся сейчас невесомым продолжением тела, после того, как целый вечер оттягивал карман) неподвижно смотрел вперёд; в воздухе пунктиром просматривалась траектория ещё не выпущенной из ствола пули. Пункт A: мушка, непоколебимая, как скала; пункт B: сердце под лацканом дрянного по виду пиджачишки, возможно, купленного в Айове. Он глянул на свой кольт 45-го калибра, словно хотел удостовериться, что вороненая сталь револьвера не превратилась в пустоту – таким он стал лёгким, и шагнул из шкафа вперёд на пол комнаты, на фут сократив длину пунктирного отрезка AB.

Ну, скажи хоть что-нибудь, подумал он, наслаждаясь удивлением этого тугодума мистера Дуайта Пауэлла. Говори же. Умоляй. Наверно, не может. Похоже, выговорился до конца – как бы это сказать? – во время той логореи, что приключилась с ним в коктейль-баре. Неплохо замечено.

– Спорим, ты не знаешь, что означает «логорея», – сказал он, чувствуя себя хозяином положения – с пушкою в руке.

Пауэлл уставился на револьвер.

– Ты тот… что был с Дороти, – вымолвил он.

– Это означает то, что случилось с тобой. Словесный понос. Слова, льющиеся без остановки. Я думал, у меня уши завянут, когда сидел в коктейль-баре. – Он улыбнулся, довольный тем, как у Пауэлла от этого известия расширились глаза. – Я в ответе за смерть бедняжки Дороти, – передразнил он. – Какая жалость. Какая, в самом деле, жалость. – Он шагнул ближе. – Тетрадь, por favor,[14] – произнёс он, протягивая вперёд левую руку. – И без глупостей.

Снизу донеслись звуки танцевальной музыки.

Он забрал тетрадь у Пауэлла, отступил на шаг и, прижав её к себе, сложил вдвое, вдоль, так что хрустнула обложка; не спуская с Пауэлла глаз и револьвера.

– Мне ужасно жаль, что ты это нашёл. Я стоял здесь в надежде, что у тебя это не получится. – Он сунул сложенную тетрадку во внутренний карман пиджака.

– Ты в самом деле убил её, – сказал Пауэлл.

– Давай потише. – Он покачал предостерегающе оружием. – Мы же не хотим побеспокоить девушку-детектива, так ведь? – Его начало выводить из себя слишком уж безучастное поведение этого мистера Дуайта Пауэлла. Может, он был чересчур тупым, чтобы хоть что-нибудь понять… – Ты, может, и не понимаешь, но учти, что это настоящий револьвер, и он заряжен.

Пауэлл ничего не ответил. Он всё так же глядел на револьвер, уже не глазел, а именно глядел, с несколько брезгливым интересом, как если бы это была первая в этом году божья коровка.

– Послушай, я ведь собираюсь убить тебя.

Пауэлл продолжал молчать.

– Ты такой выдающийся аналитик своего «я», так скажи мне, что чувствуешь сейчас? У тебя, наверняка, коленки трясутся, так ведь? Весь в холодном поту?

– Она думала, что впереди её ожидает замужество, – сказал Пауэлл.

– Забудь про неё! Тебе надо беспокоиться о себе самом. – Почему он не трясётся? У него что, не хватает мозгов?..

– Зачем ты убил её? – Пауэлл наконец-то оторвал взгляд от наведённого на него револьвера. – Если ты не хотел на ней жениться, ты мог бы просто оставить её. Это было бы лучше, чем убивать её.

– Да заткнёшься ты! Чего тебя на ней заклинило? Ты что, думаешь, я блефую? Так? Думаешь…

Пауэлл прыгнул вперёд.

Но он не преодолел и шести дюймов, как прогремел выстрел; пунктирная линия AB стала реальной траекторией вырвавшегося из ствола свинца.

Эллен стояла на кухне, глядя через стекло окна на улицу и слушая затихающую заставку передачи Гордона Ганта, когда до неё неожиданно дошло, что приятному сквознячку здесь просто неоткуда взяться, раз окно закрыто.

Какая-то ниша была отделена занавеской в заднем углу кухни. Эллен подошла ближе и увидела, что это запасной выход на улицу. Часть стеклянной панели двери, рядом с ручкой, была выбита ударом извне, осколки валялись на полу. Знает ли об этом Дуайт, подумала она. Надо полагать, он бы подмёл…