Избирательные округа до сих пор в высшей степени неравны по размерам и по значению; число представителей совершенно не соответствует ни численности населения, ни количеству избирателей. Сто или двести избирателей в одном месте посылают столько же представителей, сколько шесть-одиннадцать тысяч избирателей — в другом. Особенно велико это различие в городах. И именно маленькие города с небольшим числом избирателей являются средоточием самых скандальных подкупов (например, Сент-Олбанс) или абсолютной избирательной диктатуры того или другого крупного землевладельца. И вот согласно данным «Daily News» восемь самых мелких городских избирательных округов должны отныне лишиться права посылать своих представителей, а остальные мелкие города, избирающие членов парламента, будут объединены с другими соседними небольшими провинциальными городами, представляемыми до сих пор лишь в составе графства, в результате чего число избирателей значительно увеличится. Это — подражание системе групп городов, существующей в Шотландии еще со времени унии с Англией (1707 г.). Что от такой меры, как бы ни была она робка, промышленная буржуазия также может ожидать усиления своего политического могущества, доказывается уже тем особенным значением, которое она с давних пор придавала уравнению избирательных округов по сравнению со всеми другими вопросами парламентской реформы. Кроме того, как сообщается, Лондон и Ланкашир, т. е. два главных центра промышленной буржуазии, получат увеличенное представительство в парламенте.
Если Рассел в самом деле намерен предложить подобный билль, то это действительно, судя по предшествующему опыту, является весьма солидным для маленького человека. Очевидно, лавры Пиля не дают ему покоя и он вознамерился хоть один раз быть «смелым». Эта смелость, правда, сопровождается всеми присущими английскому вигу проявлениями малодушия, оглядками и опасениями, и при теперешнем состоянии общественного мнения в Англии она никому не покажется смелой, кроме самого Рассела и его коллег — вигов. Но после всех колебаний, шатаний, сомнений, после неоднократных и неизменно безуспешных попыток нащупать почву, которые поглощали все время маленького лорда с момента закрытия последней сессии, от него, пожалуй, можно было ожидать меньшего чем вышеприведенные предложения, если, конечно, предположить, что до вторника он еще раз не передумает.
Нечего и говорить, что промышленная буржуазия требует гораздо большего. Она требует household suffrage, т. е. избирательного права для всякого, кто занимает дом или часть дома и на основании этого привлекается к уплате муниципальных налогов; она требует также тайного голосования и полного перераспределения избирательных округов, которое обеспечило бы равное представительство для одинакового числа избирателей и одинакового богатства. Она будет упорно и долго торговаться с министерством и выторговывать у него малейшую из возможных уступок, прежде чем продать ему свою поддержку. Наши английские промышленники — хорошие купцы и, наверняка, продадут свои голоса по самой высокой существующей цене.
Впрочем, и теперь уже видно, что даже вышеупомянутый министерский минимум избирательной реформы не может иметь другого результата, кроме усиления власти промышленной буржуазии — класса, который теперь уже фактически господствует в Англии и, добиваясь признания своего верховенства также и в политической области, движется в этом направлении семимильными шагами. Пролетариат, самостоятельная борьба которого за его собственные интересы против промышленной буржуазии начнется лишь с того дня, когда будет установлено политическое верховенство этого класса, — пролетариат при всех обстоятельствах также извлечет некоторую пользу из этой избирательной реформы. Но насколько велика будет эта польза, зависит лишь от того, будут ли происходить дебаты и окончательное утверждение избирательной реформы до того момента, как разразится торговый кризис, или же дело затянется вплоть до его наступления; ибо пока что пролетариат выступает на первый план как активная сила лишь в великие решающие моменты, подобно року в античной трагедии.
Манчестер, 30 января 1852 г.
Написано Ф. Энгельсом 23 и 30 января 1852 г.
Напечатано в журнале «Летописи марксизма», книга IV, 1927 г.
Подпись: Ф. Энгельс
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
К. МАРКС и Ф. ЭНГЕЛЬС
ПИСЬМО РЕДАКТОРУ ГАЗЕТЫ «TIMES»[108]
Милостивый государь!
Уничтожение на континенте последних остатков независимой печати возложило на английскую печать почетную обязанность отмечать всякий акт беззакония и угнетения, совершаемый в этой части Европы. Разрешите мне поэтому посредством Вашей газеты довести до сведения публики факт, который показывает, что судьи в Пруссии стоят на совершенно той же ступени, что и политические слуги Луи-Наполеона.
Вы знаете, каким драгоценным moyen de gouvernement {средством управления. Ред.} может явиться хорошо инсценированный заговор, если его преподнести в надлежащий момент. Прусское правительство нуждалось в таком заговоре в начале прошлого года, дабы сделать парламент сговорчивым. С этой целью был арестован ряд лиц и полиция была поднята на ноги во всей Германии. Но ничего не было обнаружено, после всех розысков полиция в конце концов задержала в кёльнской тюрьме лишь несколько человек под тем предлогом, будто они являются вождями широко разветвленной революционной организации. Это, в первую очередь, д-р Беккер и д-р Бюргерс, два господина, связанные с журналистскими кругами, д-р Даниельс, д-р Якоби и д-р Клейн — лица, занимающиеся медицинской практикой, из коих двое с честью выполняли тяжелые обязанности врачей попечительства о бедных, и г-н Отто, руководитель большого химического предприятия, хорошо известный в своей стране благодаря своим научным достижениям в области химии. Так как против них не имелось никаких улик, то каждый день ожидалось их освобождение. Однако во время их пребывания в тюрьме был издан «дисциплинарный закон», который давал правительству право с помощью очень короткой и простой процедуры избавляться от любого неугодного ему судейского чиновника. Введение в действие этого закона почти немедленно оказало свое влияние на ход дела против вышеупомянутых господ, тянувшегося до этого крайне медленно и вяло. Их не только перевели в одиночные камеры, им не только было запрещено какое-либо, даже письменное, общение друг с другом и со своими друзьями, а также пользование книгами и письменными принадлежностями (в Пруссии это разрешается даже самым тяжким преступникам до вынесения им приговора), — но и вообще всей судебной процедуре было придано совершенно иное направление. Chambre du Conseil {Судебная палата. Ред.} (как Вам известно, у нас в Кёльне судят по Code Napoleon {Кодексу Наполеона. Ред.}) тотчас же обнаружила готовность признать в отношении их наличие состава преступления, и материалы были переданы в обвинительный сенат, то есть коллегию судей, выполняющую функции английского большого жюри[109]. Я прошу Вас обратить особое внимание на беспрецедентное постановление этой коллегии. В этом постановлении имеется следующее поразительное место, которое мы и приводим в дословном переводе:
«Принимая во внимание, что надежных данных не было представлено и что поэтому состава преступления не установлено, — нет оснований возбуждать обвинение» (Вы, конечно, ожидаете, что непреложным выводом из этого будет распоряжение об освобождении заключенных? Ничуть не бывало!), «а посему все протоколы и документы предписывается вернуть следователю для того, чтобы начать следствие заново».
Таким образом, это означает, что после десятимесячного заключения, во время которого ни усердие полиции, ни проницательность королевского прокурора не в состоянии были создать и тени состава преступления, — вся процедура должна начаться заново, чтобы, быть может, после еще одного годичного следствия дело было в третий раз возвращено следователю.
