Боливар взревел, но теперь это был другой рёв, и я вдруг понял, что пока ещё совсем немного, но в нём уже есть та самая нотка, которая слышна в криках жертв. Эта была нотка страха, ещё не окрепшая, ещё еле различимая, но уже присутствующая. Присутствующая для того, чтобы вскоре заглушить все остальные ноты, чтобы придать крику единственную окраску. Я понял, что этот ублюдок почувствовал смерть.

Да, пока она только стояла далеко у линии горизонта, но её голова уже была повёрнута, и взгляд заинтересованным.

— Она смотрит на тебя ублюдок! — крикнул я — Ты видишь? Даже твоя слепота не помешает тебе её увидеть! Ты увидишь её! Обязательно увидишь — закончил я почти шёпотом.

Он бросился на мой крик, но в нём уже не было той ловкости, которая была ещё пару минут назад. Он прижимал голову, стараясь закрыть рану, так поступают быки, когда их валят на живодёрнях, и это очень мешало ему. А я, откатившись в сторону, вскочил, воткнул копьё в его шею с другой стороны, и меня вновь по инерции бросило на него. Я ударился о его жёсткий, ребристый бок, и тут же полетел назад. Пытаясь устоять на ногах, я выпустил копьё из рук, оставшись без оружия. Боливар резко остановился, и развернувшись, снова заревел. И в рёве этом уже не было ни капли грозности, наполовину смешанный с хрипом, он казался ещё страшнее. Смерть уже шла к нему и он почувствовал её приближение.

Меня стала бить дрожь, крупная, разрушающая дрожь. Я понимал, что теперь я хищник, я победитель, понимал, что смерть идёт не ко мне, а к этому огромному слепому зверю, но её приближение пугало и завораживало. Так все мы, со сковывающим внутренности страхом вглядываемся в лежащего в гробу умершего, не в силах оторвать взгляда от бледного лица, не в силах не думать о ней, невозмутимой и холодной, знающей о своей безграничной силе и власти.

Она приближалась, и монстр видел её. А я видел, как он мотает головой, пытаясь освободиться от копья, от той боли, которая пронизывает его, от того страха, который сжимает его огромное сердце.

Он двинулся ко мне, медленно, неуклюже, кровь хлестала из первой раны, и медленно стекала по древку из второй. Он шёл, всё ещё жаждущий меня убить, утащить за собою в бездну, но я отступал назад, шаг за шагом, и у него уже не было шансов.  Он раскачивался из стороны в сторону, всё чаще делая остановки. Три шага остановка, два шага, остановка, шаг...

Он рухнул набок и отчаянный крик вырвался из его продырявленной глотки. Я стоял, не в силах пошевелиться, глядя на его агонию, глядя, как смерть забирает его. В его глазах, затянутых бельмами я вдруг увидел то, что лучше не видеть живому, то, что потом сниться ночами, в кошмарах, выворачивающих наизнанку мозг, словно наволочку для подушки. Сама смерть посмотрела на меня из его глаз, всего на секунду, и потом они погасли, стали пустыми, навсегда, и больше нельзя была сказать, что когда-то в них тлел хрупкий огонёк жизни.

Я сел на землю и спрятал лицо в ладони. Мне было страшно и мерзко. Мне было даже жаль его. Он уже никогда не вернётся обратно, в любой из миров в этой вселенной, в настоящий, в созданный, в какой бы то ни было. Он просто туша мяса, и уже нет той силы, которая превращала эту тушу в живое существо.

— Боже — думал я, всматриваясь в тьму ладоней — Я убил его. Я, мечтавший когда-то стать актёром. Беззлобный, ни для кого не опасный мечтатель, я превратился в монстра, умеющего отбирать жизни.

— Но он не оставил тебе выбора — пришёл на помощь мозг — Если бы ты не убил его, он бы убил тебя, и поверь, не корил бы потом себя за содеянное. Он бы сделал это безжалостно и бездумно. Так же, как он сделал это с той девочкой. Или ты забыл?

— Потому мне и тяжело — сказал я — Потому что я могу всё это осознавать и помнить.

Я утомленно поднялся на дрожащие ноги, и стал глазами искать кроссовок. Он валялся метрах в десяти, стыдливо чернея в зелёной траве, и я сделав шаг в его сторону, почувствовал, что сильно ушиб правую ногу. Хромая, и от боли, и оттого, что был наполовину разутый, я доковылял до чёртова кроссовка, и присев, натянул его на ногу. Потом посмотрел на копьё, торчащее из шеи мёртвого Боливара.

— Оно мне больше не понадобится — сказал я сам себе — Да к тому же оно всё заляпано липкой кровью. Как и моя нога.

Я стал срывать траву и стирать с ноги подсыхающую кровь. Меня передёргивало от омерзения, и я чуть было не сблевал, но я тёр не останавливаясь, зная, что просто не смогу ходить с этой мерзостью и чувствовать себя нормально. Мне казалось, что кровь тоже стала мёртвой, после того, как сдох тот, кому она принадлежала. И эта кровь может послужить меткой для неё. Да, она уже уходила, забрав свою добычу, но что помешало бы ей остановиться и обернуться. А не забыла ли я кого? Мне ведь так много веков, я старая и больная. Разве не могу я что-нибудь позабыть?

И потому я тёр, до боли, до жжения в клеточках кожи.

Когда же кровь была полностью оттёрта, я медленно поднялся, и уже ничего не опасаясь, неторопливо захромал к стене на той стороне территории, ставшей теперь по сути ничьей. Боливар мёртв, и вся эта стена стала теперь лишней в этом мире, в котором не так уж много лишнего. Это там, в настоящем мире полно ненужных вещей.

Шаги причиняли мне боль, тело болело и стонало. Я дважды ударялся об эту махину со всего маха, и мне стало казаться, что у меня сломаны несколько рёбер. Я принялся глубоко вдыхать, прислушиваясь к ощущениям в груди, и мне вдруг подумалось, что если рёбра и в самом деле сломаны, то никто мне здесь не поможет. Здесь нет больницы с травматологическим отделением, и если мне не удастся выбраться, то дальше меня ждут жуткие страдания, или даже смерть. Напряжённо ощупывая свои бока, я старался понять, целы кости или нет, но мне то казалось, что нет никаких повреждений, то вдруг я ощущал, как какое-нибудь ребро неестественно выпирает. Так и не разобравшись в своих рёбрах, я плюнул на это дело, решив попросту не обращать на них никакого внимания.

— Хрен с ними — буркнул я насупленно — Всё равно  ничего не исправлю.

Я увидел стену и прибавил шаг, вновь вспомнив о звонке. Схватка с Боливаром совершенно затмила все предыдущие мысли, но теперь страх опоздать снова вернулся в мою голову, заставляя меня ускоряться, несмотря на всю имеющуюся в теле боль.

И уже карабкаясь вверх, стиснув зубы, я вдруг почувствовал врывающуюся в меня пустоту, липкую и безжалостную, и я, уткнувшись лицом в ствол дерева, заплакал.

Когда слёзы кончились, я просто продолжил карабкаться вверх, даже не пытаясь стереть капли влаги с лица. Мне было всё равно. Я очистился от всей грязи, накопившейся за последние дни и ночи, все эти времена тьмы и света, мелькавшие, как крылья бабочки, как пейзаж за окном скорого поезда. Я так устал от всего, но теперь, опустошившись и очистившись, я ощутил, как новая сила наполняет меня, и вдруг понял, что теперь никакая судьба не остановит меня, не свернёт с пути, теперь я просто буду идти, наплевав на все преграды.

Я спустился со стены и медленно зашагал к шалашу Алекса, внутренне жалея, что не собрал разлетевшиеся из разорванного портфеля листы. Сейчас мне не хотелось никому ни о чём рассказывать, лучше было просто бросить портфель у входа в шалаш, и пусть Алекс сам читает. Но портфеля не было. Не было ни одного листа, и я понимал, что мне придётся всё ему объяснять.

— Не сегодня — решительно сказал я себе — Только не сегодня. Я ещё слишком усталый и пустой. Мне нужен отдых, простой человеческий отдых.

Увидев шалаш, я слегка прибавил ход, и подойдя метров на тридцать, крикнул.

Алекс вылез из шалаша и, наверное так же, как я смотрел на подыхающего Боливара, уставился на меня. Его глаза округлились и лицо стало напряжённым. Я представил свой нелепый, оборванный вид, представил что он сейчас лицезреет, и устало улыбнулся.

— Что случилось? — глухо спросил Алекс, когда я приблизился.

— Много чего — выдохнул я.