— Великая судьба? — я усмехнулся — У всех попавших сюда, самая ничтожная судьба. Вернее, у них её просто нет, этой самой судьбы. Ты сам подумай, мы ничего не можем изменить. Что твоя жизнь здесь? Одно и тоже каждый день, по прихоти какого-то существа, которому на тебя наплевать, Инри. Ты думаешь, ему на тебя не наплевать?

— Нет — сквозь зубы бросил Инри.

— А зря. Это просто его игрушка, в которой у нас у всех определённые роли. И эти роли самые незначительные, за всю историю — передразнил я Инри — Мы даже не можем умереть, если захотим.

Инри рассмеялся. До меня дошло, что последняя фраза прозвучало слишком преувеличенно в моём положении, но это меня не смутило.

— Я не о себе сейчас — продолжил я — Хрен с ним, пусть меня сожрут крысы. Но вы останетесь здесь — навсегда. Ты понимаешь? И ещё. Алина никогда тебя не полюбит.

— Полюбит — зло буркнул Инри — У нас с ней впереди уйма времени.

Он снова рассмеялся.

— Смейся, не смейся, Инри, но я сказал, как оно будет. И никакого времени не хватит, чтобы что-то изменить.

— Хватит.

— Любовь сама по себе вечность, но вечность — это ещё не любовь — сказал я, недоумевая, откуда столько философского бреда и  пафоса у человека привязанного к дереву.

Инри скривившись посмотрел на меня.

— Хорошо, что ты сдохнешь — сказал он — Нам двоим тут было бы мало место.

— У меня нет никакого желания делить с тобою какое б не было место. Ты можешь держать своё стадо в повиновении, сколько угодно, но если представится такая возможность, я тебя прошу, отпусти Алину.

— Такого не представится.

— Я сделаю всё, чтобы такая возможность появилась.

— Глупо — Инри пожал плечами — Ты сдохнешь в ближайшее время тьмы, о чём ты говоришь?

— Отпустишь? — коротко спросил я.

— Никогда. Алина будет моей.

Он нервно передёрнулся, и развернувшись, торопливо зашагал прочь.

— Режиссёру и Алине на тебя наплевать! — крикнул я ему в спину, но он не отреагировал.

Когда я остался один, я интенсивно занялся своим освобождением. Сначала я изо всех сил пытался высвободить руки, но верёвки только больно жгли кожу, не поддаваясь ни на каплю. Я стал материться, и дёргаться всем телом. Но верёвки не расслаблялись. Они крепко держали меня, не уступая мне ни миллиметра.

Я на несколько минут затих, накапливая силы. Мой мозг нервно искал выхода. Может попробовать расслабиться и попытаться присесть?

Я расслабил тело, насколько это было возможно и стал медленно приседать, но и  здесь меня постигло разочарование. У меня не получилось даже чуть-чуть согнуть ноги. Долбаный Михаил, где он научился так привязывать к дереву? У него что, в том мире был какой-то опыт в этом деле? В деле привязывания людей к деревьям.

Я задумался. А что я в принципе знаю о большинстве попавших сюда? Да ничего.

Я подёргался изо всех сил ещё несколько минут. Я извивался, как червь, и чувствовал себя не лучше. Чувствовал себя червём, хотя, наверное, сам червь себя вряд ли так ощущает. Ему,  скорее всего, по кайфу в своей ипостаси, и  о лучшей доле он и не помышляет. Просто потому, что он её не знает. Но ведь все они, все кто попал сюда, они же знают. Они же знают о том, настоящем мире. Почему же они смирились?

Выдохшись, я замер и стал тупо глядеть в глубину леса. Смутный страх начал пробираться внутрь меня. Он был похож на тучу, поднимающуюся из-за горизонта. И первая вспышка молнии испугала меня.

— А если я не выберусь? — вот такой каверзный вопрос высветила эта вспышка в моём мозгу.

— Да ну нахрен — ответил я вслух, и попытался пошевелить руками. Правая слушалась уже совсем плохо. Мерзкое ощущение. Я бы с удовольствием растёр её левой, но такой возможности не было.

Ещё в детстве, я ужасно опасался, что во сне можно напрочь отлежать руку, до того момента, когда уже невозможно будет восстановить кровоток. Но сколько со мной не происходило подобной хрени, кровоток неизменно восстанавливался, и я понял, что отлежать что-либо во сне напрочь,  мне не грозит. Но сейчас тот страх вернулся ко мне.

Я стал напряжённо крутить левой рукой, одновременно пытаясь оттянуть верёвку от дерева. Но верёвка держала прочно.

Чёрт! — выдохнул я. И было такое ощущение, что вместе с этим словом я выдохнул из себя никак не меньше половины надежды. А свято место, как известно, пусто не бывает. И в меня ворвалось отчаяние.

Я повис на кольцах верёвки, и заметил, что спина тоже почти полностью онемела.

— Всё, что ли? — глупо спросил я сам себя.

И мозг, стараясь отвлечь меня, практически сам по себе стал вспоминать всё лучшее, что было в моей грёбаной жизни. Сначала он быстренько пролетел по событиям произошедшим в том мире, но то ли не найдя там ничего путного, то ли не удовлетворившись выцветшестью старых ощущений, он переключился на прошлое время тьмы.

Я стал думать об Алине. О её зелёных глазах, запахе, тёплых руках. Сколько у меня было там? — спросил я себя. Две. И я их любил. Любил? Или то всё было следствием юношеской гиперсексуальности? Да и что такое — любовь? Разве кто-нибудь знает? А если и знает, то не может выразить словами. Поэтому любовь всегда тайна. Когда тебе кто-то нужен, это уже любовь? Или ещё нет? А когда же тогда любовь? Когда сердце готово без неё прекратить свой монотонный стук? Или когда ты несмотря на свою привычку к одиночеству, вдруг хочешь провести всю оставшуюся жизнь с нею? Когда же начинается эта чёртова любовь?

Мои размышления о любви прервало наступление времени тьмы. Всё произошло как обычно. За какую-то минуту на этот мир наползла непроглядная тьма, отобрав возможность видеть, и я превратился в слух.

Я стал прислушиваться, и мозг оккупировали мысли о крысах. Теперь, во тьме, вероятность быть съеденным ими, показалась мне не просто реальной, а реальной до жути. А что если и в самом деле они придут сюда, чтобы утолить свой голод и жажду мести? Разве не могли эти твари запомнить меня, визуально, по запаху, или чёрт его знает по чём?

Несколько минут вокруг стояла полная тишина. Та, которая здесь была самым обычным делом, и к которой я успел привыкнуть, или вернее свыкнуться, ещё в первые дни своего пребывания в этом дурацком мире. А потом я услышал едва различимый шорох.

Я инстинктивно повернул голову на шум, но шум несколько минут не повторялся.

Показалось, решил я. Но как только я так решил, шорох повторился.

Это крысы, пронеслось в голове. Кому  ещё тут быть?

Шорох приближался, очень медленно, метр за метром, словно крысы боялись. Наверное, они не знали о том, что я привязан, да и откуда им было об этом знать с их крысинным мозгом, и поэтому осторожничали.

Я громко крикнул. На несколько минут после крика шорох пропал. Крысы остановились, раздумывая, стоит ли им со мной связываться.

Если бы я их видел, мне было бы не так страшно. Но ощущать и не видеть — такой ограниченный способ стал изматывать мои нервы.

— Суки! — крикнул я, стараясь придать своему голосу уверенность — Как только вы подойдёте, я прикончу вас. У меня в руках копьё, и оно ждёт ваших глоток и рёбер.

Крысы продолжили раздумывать. А я стоял в полной тьме и понимал, что очень скоро они прекратят раздумывать и разгадав моё положение, обретут наглость и нападут. Как бы не старался я сыграть развязного, уверенного в себе парня, крысы это не люди. Они животные, способные распознать слабость по самым мельчайшим признакам. Хотя и среди людей полно таких мастеров. Среди людей, крыс и шакалов. Вот они те, которые только и выжидают, когда жертва проколется, покажет своим поведением слабость, подаст им сигнал, и тогда они будут кромсать её на кусти, не в силах остановиться, не в силах изменить своей природе.

И они почувствовали. Вибрации моего страха коснулись их чувствительных усиков, и они разом шагнули вперёд. Громкий шорох заполнил собою бездушную тишину.

— Проваливайте, твари! — закричал я изо всех сил, но этот крик лишь придал им уверенности. Слишком много в нём было отчаяния и обречённости. Наверно, промолчав, я дал бы им меньше повода для их уверенности и наглости.