Всадники из передового отряда Мирейна смотрели с гор Хан-Гилена вниз. Перед ними простиралась равнина, несла свои воды река и сверкал белыми стенами город. Солнце висело низко, и стены, башенки и развевающийся на ветру стяг отбрасывали длинные тени. На вершине башни храма сверкал солнечный кристалл, который в вечернем свете казался ярче, чем само солнце.

Король очень долго не отрывал от него взгляда. В этом храме, где звучали песнопения и воздух был насыщен ароматом ладана, он родился. Он вырос среди сверстников под опекой самого князя. И сердце его тосковало по этому краю сильнее, чем по Янону, сильнее, чем по любой другой части его империи.

Рядом с ним Элиан, смущенная и неуверенная перед встречей с домом, не могла определить, где заканчивается боль Мирейна и начинается ее. Страдания Мирейна обострялись годами отсутствия, а ее мучения были все еще свежими и усиливались боязнью того, что ее ожидает. Он мог ожидать королевского приема. А вот она…

Илариос наклонился в седле и прикоснулся к ее руке, прижатой к бедру. — Все будет хорошо, — сказал он. Она вызывающе тряхнула головой, откидывая волосы со лба. Мирейн уже двинулся вперед. Он должен был к ночи оказаться в стенах города, войдя туда с подобающей пышностью, и до наступления утренней зари разместить своих людей. Элиан направила Илхари вслед за ним.

Дорога, ведущая к городу, была заполонена народом, а городские ворота освещены и сияли. Халенан и Мирейн ехали бок о бок, принц — в блеске зеленого и золотого, король весь в белом, почти светясь в сумерках своей белой меховой мантией, которая свисала по бокам Бешеного. Алая подкладка сияла в мерцании факелов то кроваво-красным, то кроваво-черным.

Элиан предпочла бы ехать в последних рядах армии, как это было у форта. Но Илхари прекрасно знала свое место рядом с отцом. Элиан не подгоняла ее ни ударом шпоры, ни движением поводьев, ни усилием воли, так что ей пришлось смириться с тем местом, которое было выбрано кобылой.

Здесь королевская форма не могла служить ей прикрытием, ибо каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок знали ее лицо. Они приветственными возгласами встречали Мирейна, радостно кричали при виде Халенана, но ее они тоже узнавали с восторгом, ведь это была их госпожа, их огненногривая принцесса. Она отвечала им поднятием руки и застывшей ослепительной улыбкой. Но глаза ее не видели никого.

Под аркой Белых ворот их ждал одинокий всадник. Его жеребец был белым как молоко, одежда блистала золотом, а гордую голову венчала золотая корона. Его темное лицо в сумерках казалось почти черным, и Элиан не могла различить выражения, но видела блеск глаз. Они были устремлены на мальчика, которого он воспитал, который однажды темной ночью ускользнул из-под его опеки и отправился завоевывать северные королевства, которого он сам сделал императором. Когда шествие приблизилось, он спешился и замер в ожидании, высокий даже рядом со своим крупным сенелем.

Элиан увидела, как блеснули глаза Мирейна, как взметнулась его мантия, когда он спрыгнул с седла, не дожидаясь, пока остановится Бешеный. Широкими шагами, почти бегом, он преодолел остаток дороги, удержал князя Орсана от поклона до земли и заключил его в объятия в порыве ликующей радости.

— Мой приемный отец, — ясно прозвучало во внезапно воцарившейся тишине, — не пристало вам кланяться мне, как не пристало делать это вашей супруге или детям. Нас связывают сердечные узы, и я обязан вам всем, что имею.

Голос князя звучал глубоко и спокойно, с нескрываемой радостью.

— Далеко не всем, господин мой Ан-Ш'Эндор. — Но очень многим.

Мирейн вернулся на спину Бешеного. Когда князь тоже сел в седло, король вытянул свою золотую руку. — Я никогда этого не забуду. Ни я, ни мои сыновья, ни сыновья моих сыновей.

Церемония встречи оказалась хорошей защитой для грешников. В едином порыве приветствовать императора в самом сердце его империи собрались все князья и принцессы, но никто из них не осмелился бы нарушить границы приличий и высказаться по поводу внешности того, кто скрывался под одеждой оруженосца. Однако они узнали Элиан, и это было мучительно. Это терзало ее с того момента, когда шествие направилось в храм, чтобы принять участие в торжественной церемонии, обрядах и молитвах, и до самого конца празднества, посвященного их прибытию.

Элиан находилась достаточно близко от отца и могла коснуться его рукой, ее ноздри ощущали аромат нежных и сладких духов матери, она видела слева от Мирейна ее безукоризненный профиль и спокойные темные глаза княгини. Элиан ничего не стоило уйти, не произнеся ни слова, ни единого оправдания. Лагерь разрастался, и дел там было достаточно, даже более чем достаточно. Хал, который успел провести час наедине с Анаки, вернулся туда, чтобы проследить за неукоснительным выполнением желаний Мирейна. Кутхан ушел с ним. Даже Илариос улизнул от исполнения государственного долга. Так что союзников у нее здесь не было.

Она поняла это прежде, чем решилась остаться, поскольку знала, где находится место оруженосца: здесь, возле кресла господина, на виду у всех дворян и слуг гилени. Благодаря той непокорности, которую она всегда демонстрировала, никто не ожидал увидеть ее там.

Благословен был конец пира, с вином и словами благодарности, когда гости и хозяева начали расходиться: кто — по постелям, а кто — по делам. Князь Орсан приказал отремонтировать и обставить заново целое крыло дворца, предназначенное для Мирейна, и Элиан едва могла догадываться о расходах, которых все это стоило. Отец не поскупился.

Мирейн стоял в центре асанианского ковра, пока она терпеливо трудилась над расстегиванием его одежды. Он молчал, и Элиан подумала, что он размышляет о той работе, которая предстоит ему этой ночью.

Сама она мало что могла сказать. Она осторожно сняла с него верхнюю одежду и аккуратно положила ее в сундук, стараясь не повредить драгоценные украшения. Когда она опять повернулась к Мирейну, на нем все еще были штаны и рубашка из тонкого льна и он смотрел на нее. Элиан взяла его рабочую одежду — килт, такой же простой, как у его солдат.

— Ты должен надеть плащ, — сказала она. — Чем ближе к солнцестоянию, тем холоднее ночи.

Он взял килт, но не сделал, ни малейшего движения, чтобы надеть его.

— Элиан, — произнес он, — почему ты ни слова не сказала отцу и матери?

Она замерла. Его взгляд был твердым. Она знала, что стоит ей протянуть руку, и его разум будет открыт ее прикосновению. Ее сопротивление возросло и окрепло.

— Мне не представилось возможности, — сказала она отстраненно на официальном языке гилени, в котором не было и намека на теплоту.

Мирейн ответил на ее холодность горячей вспышкой и городским говором:

— Ты провела здесь полный оборот часов и даже руки им не протянула.

— Они сами не сделали попытки заговорить со мной. — Они ждали этого от тебя. — Неужели?

Элиан стала расплетать его волосы. Он высвободился. Как странно, подумала она про себя. Он горит от гнева, а она совершенно спокойна и полностью владеет собой.

— Как бы не так! — фыркнул Мирейн. — Твое упрямство сидит внутри тебя как яйцо, тяжелое, круглое и крепкое, в ледяной скорлупе. Избавься от него наконец и посмотри на себя.

Рядом с кроватью висело зеркало в оправе из полированного серебра. Поскольку Мирейн поставил Элиан прямо перед ним, то она взглянула на свое отражение — и увидела кого-то незнакомого. Это был не тот ребенок, который однажды ночью сбежал из Хан-Гилена. В зеркале отражалось существо неопределенного пола, с ярко-рыжими волосами, худое и изнуренное длительным походом, на щеке которого виднелись четыре параллельных шрама. Глаза Элиан потемнели, губы сжались. От чего? От боли? От горя? От гнева? От преодоленного смущения? Мирейн яростно стиснул ее руки. — Видишь? Как они могут разговаривать с этим? Легче объясниться с лезвием меча.

— И что они скажут? Что моя красота погибла? Что моя стоимость на рынке упала до нуля?