В другой раз он спрашивал:

— Ты уроки сделала?

Когда я отвечала: «Да, сделала», он презрительно фыркал. Я чувствовала исходящие от него флюиды ненависти и торопила время, чтобы поскорее улизнуть в свою комнату и лечь спать.

Отца раздражали все, кто был счастлив или образован, и вспышки его ярости были непредсказуемы. Бывали дни, когда он приходил домой довольно рано, принося нам с матерью конфеты и шоколад. В такие вечера я снова видела весельчака, который обнимал мать и дружески приветствовал меня. В моем сознании уже давно жили два отца: добрый и злой. Злого я очень боялась, а добрый — тот, кто встречал нас в порту, — был веселым и остроумным человеком, которого любила моя мать. К сожалению, доброго отца я видела все реже, но всегда надеялась на то, что все изменится.

Весной отец арендовал деревянный сарай, где, как он сказал, собирался держать свой инструмент и ремонтировать машину. Курятники, посетовал он, заняли все постройки во дворе дома. Аренда сарая, по его словам, могла бы позволить нам сэкономить деньги, поскольку отец был квалифицированным механиком. Разве не глупо платить другим за работу, которую он сам мог сделать, причем даже лучше?

Мать согласилась с ним, что привело его в хорошее расположение духа, и внезапно его отношение ко мне изменилось. Он перестал сердиться и придираться ко мне. Вместо того чтобы кричать на меня или, наоборот, игнорировать, он вдруг стал очень дружелюбным. Вспоминая его гнусный поцелуй, я с подозрением отнеслась к этим попыткам примирения, но все-таки заставила себя прогнать прочь сомнения, ведь я отчаянно нуждалась в родительской любви. Теперь-то я понимаю, что нужно было довериться своим инстинктам.

— Она на этой неделе так много сидела за уроками, — сказал он матери однажды вечером. — И еще эта долгая дорога в школу и обратно каждый день. Пожалуй, я покатаю ее на машине.

Мама просияла:

— Да, Антуанетта, прокатись с папой.

Я с энтузиазмом запрыгнула в машину, мое настроение слегка омрачило лишь то, что Джуди мне запретили взять с собой. Выглядывая в окно, я все гадала, куда же мы поедем. Очень скоро я поняла. Отъехав от дома, он свернул в поле, где стоял арендованный им деревянный сарай. Вот куда отныне лежал маршрут наших воскресных поездок.

Он заехал в мрачный ангар, где единственным источником дневного света было маленькое оконце, задернутое мешковиной. Я почувствовала тянущую боль внизу живота, испытала непонятный страх и поняла, что совсем не хочу вылезать из машины.

— Папа, — взмолилась я, — пожалуйста, отвези меня домой, мне здесь не нравится.

Он молча, с улыбкой смотрел на меня, при этом глаза его не улыбались.

— Ты останешься здесь, Антуанетта, — ответил он. — Твой папа приготовил тебе подарок. Тебе понравится, вот увидишь.

Страх перерос в ужас, и я словно приросла к сиденью. Он вышел из машины, чтобы запереть сарай, потом открыл пассажирскую дверцу. Когда он вытащил меня из машины и поставил лицом к себе, я увидела, что брюки у него расстегнуты. Лицо его было красным, глаза блестели. Я заглянула в них, и мне показалось, что он меня не видит. Меня затрясло, из горла вырвался сдавленный крик.

— А теперь ты будешь умницей, — сказал он, взяв мою детскую ручку, маленькую, пухлую, в ямочках. Крепко держа ее, он заставил мои пальцы обхватить его пенис и начал двигать ими вверх-вниз. Пока это длилось, я слышала собственное всхлипывание, которое смешивалось с его хриплыми стонами. Я крепко зажмурилась в надежде на то, что если не буду видеть этого, все кончится. Но я ошибалась.

Внезапно мою руку отпустили, а меня саму швырнули обратно на сиденье. Я почувствовала, как отец одной рукой сильно давит мне на живот, а другой задирает платье и стаскивает штанишки. Мне стало стыдно оттого, что мое маленькое тельце оказалось оголенным, но он уже заваливал меня на холодное кожаное сиденье. Потом он подтянул меня к себе, так что мои ноги беспомощно свисали с края сиденья. Ноги, которые я тщетно пыталась сдвинуть. Я чувствовала, как он с силой раздвигает их, знала, что он смотрит сейчас на ту часть меня, которую я считала неприкосновенной. Потом он подсунул под меня подушку, и я закричала, когда он вошел в меня — тогда еще не слишком глубоко, чтобы порвать что-то или повредить, но достаточно сильно, чтобы я ощутила боль.

Я лежала, вялая и безмолвная, как тряпичная кукла, пытаясь думать о чем угодно, только не о том, что происходит, и мне казалось, будто я вся пропитываюсь зловонием сарая, в котором смешались запахи сырости, машинного масла, бензина и исходящий от отца тяжелый дух табака и немытого тела.

Прошла целая вечность, прежде чем отец издал стон и вышел из меня. Я почувствовала, как что-то теплое и липкое капает мне на живот. Он бросил мне кусок мешковины:

— Вытрись этим.

Ни слова не говоря, я сделала то, что он велел. Его следующим словам суждено было стать рефреном на будущее:

— Только не говори маме, моя девочка. Это наш секрет. Если ты ей расскажешь, она тебе не поверит. И больше не будет тебя любить.

А я уже знала, что так оно и есть.

У меня был секрет от отца, это был только мой секрет. Моя мама уже знала. А он все боялся, что она узнает. Тот день стал началом нашей игры под названием «наш секрет», и играть нам в нее предстояло еще целых семь лет.

Наступил мой восьмой день рождения, принеся с собой раннюю осень, которая быстро сменилась промозглой зимой. В печку непрерывно закидывали темно-коричневые торфяные брикеты, но, сколько бы ее ни кормили, тепло ощущалось лишь на расстоянии нескольких шагов. Я придвигалась к ней как можно ближе, насколько это позволяла деревянная рама для сушки белья, на которой теперь постоянно сушились мои вечно сырые пальто, ботинки и шерстяные колготки. Поскольку переодеться мне было не во что, они должны были успеть высохнуть к утру следующего дня.

В темноте раннего утра голос матери взмывал над голыми ступеньками лестницы, чтобы разбудить меня, и холод кусал меня за кончик носа, стоило ему высунуться из кокона одеяла. Моя рука машинально тянулась к деревянному стулу, который одновременно служил и столиком, и шкафом. Я хватала одежду и натягивала ее под одеялом. Сначала штанишки, потом шерстяные колготки, которые приносили из кухни накануне вечером. Потом, стуча зубами, я быстро снимала через голову пижамную кофту, тут же надевая шерстяную фуфайку. Только после этого я вытаскивала ноги из-под одеяла, покидая свое нагретое гнездышко и окунаясь в холод нетопленого дома. Я торопливо ставила чайник на плиту, которая еле-еле выдавала тепло.

Пока варилось яйцо к завтраку, я умывалась под кухонным умывальником и надевала остальную одежду. Быстро расправившись с завтраком, я накидывала еще влажное пальто, хватала рюкзак и уходила в школу.

По выходным, одетая в старый свитер, митенки и высокие сапоги, я помогала матери собирать яйца как из курятника, так и из разбросанных по всему двору потайных насестов, где неслись куры на свободном выгуле. Надеясь получать коричневое яйцо, мать каждое утро, в одиннадцать часов, давала курам какао. Увеличивало ли это прирост коричневого яйца, мы не знали, но куры исправно прибегали на какао по первому зову. Они с жадностью погружали свои клювы в теплую сладкую жидкость. Отрываясь от мисок, они трясли головами, и их маленькие глазки-пуговки поблескивали, пока жидкость просачивалась по горлу.

Я все так же доставала лягушек из ведер с водой, собирала сучья для растопки. Но мое любимое время наступало, когда мама затевала выпечку. Лепешки и содовый хлеб доставали из форм и, как только они остывали, перекладывали в жестяные контейнеры, потому что еду приходилось защищать от армии мышей, которые устраивались в нашем доме на зимовку.

Когда пекли пахнущие сахаром торты и бисквиты, если мама была в хорошем настроении, мне давали вылизывать миску, и я пальцами скользила по ее сливочным бокам, собирая всю до капельки масляную смесь. Я обсасывала пальцы до полной чистоты под пристальными и исполненными надежды взглядами Джуди и Салли.