Так на века сложилась система бартера, и деньги потеряли свое значение. Затем правительство выпустило новый закон, предусматривающий налогообложение поселений, занимающихся добычей золота. Теперь, когда земля больше не принадлежала аборигенам, они лишились и золота, поскольку были не в состоянии платить налоги. Единственный выход они видели в том, чтобы поставлять молодых мужчин для работы в рудниках. Жен со слезами отрывали от мужей, детей от отцов. Сначала бедолаг в грузовиках везли к поездам, откуда отправляли за сотни миль, где их ждало туманное будущее.

Что они чувствовали, эти мужчины? Навсегда лишенные возможности видеть своих подрастающих детей, любимых женщин, слушать рассказы стариков, передающиеся из поколения в поколение и формирующие основу их культуры и самобытности.

По вечерам они уже не могли любоваться красотой африканского неба, наблюдать за тем, как садится солнце, раскрашивая небосвод всеми оттенками розового цвета, расцвечивая вспышками алого и оранжевого. Им уже не суждено было вдыхать аромата еды, кипящей в черных горшках на костре, охраняемом их женщинами. Навсегда потерянными были для них и родные деревни, где они чувствовали себя в безопасности. Да что там говорить, у них был отнят смысл жизни.

Отныне они должны были проводить долгие часы на изнурительной и зачастую опасной работе в темноте шахты, прислушиваясь к многоязычной разноголосице, возвращаясь на ночлег в свои унылые бараки. Теперь по утрам их будили крики надсмотрщиков, а не привычные звуки пробуждающейся с рассветом деревни.

Здесь они быстро забывали про гордость, которую испытывали когда-то, празднуя день своего рождения. Здесь они навсегда становились боями для белых.

Чем больше я читала, тем крепче становилась моя ненависть к несправедливости апартеида, системе, созданной исключительно во благо белой расы. Сначала белые объявили своей собственностью землю. Потом заявили о своих правах и на ее обитателей, ограничив их свободу во всем, начиная от свободы передвижения и заканчивая свободой, которую предоставляет образование. Вот такие мысли стали основой моего доклада, который я написала в тринадцать лет.

Почему меня так взволновала судьба края, о котором я тогда так мало знала? Оглядываясь назад, я понимаю, что олицетворяла себя с жертвами апартеида. Меня возмущало высокомерие людей, которые изначально считали себя высшей расой. К тому времени я уже знала, что точно так же ведут себя взрослые по отношению к детям. Контролируют их, ограничивают их свободу, ломают под себя.

Чернокожие африканцы, как и я, были зависимы в еде и крыше над головой от других людей, которые унижали их по праву сильного. Меня, как и чернокожих, жестокостью превращали в беспомощную тварь, и беспомощность угнетенных лишь укрепляла угнетателей в мысли о собственном превосходстве.

Я зрительно представляла себе людей, когда-то хозяев своей земли, отныне вынужденных испрашивать разрешения на то, чтобы навестить семью, обреченных на вечную зависимость от белых хозяев. Хозяев, которых они презирали так же, как и я своего. Я могла себе представить, какое отчаяние и унижение они испытывали, потому что все это было мне знакомо. Но, в отличие от них, я знала, что однажды уеду из дома. У меня была надежда на избавление во взрослой жизни, а у них, как я подозревала, никакой надежды не было.

В конце триместра наступил день защиты реферата. Я вошла в актовый зал, где за столом, по левую сторону, заседали судьи в черных мантиях. Пятый и шестой классы сидели прямо напротив меня, а ученицы выпускного класса, в красивых зеленых юбках и нейлоновых чулках, занимали ряды справа.

Смущаясь из-за своего мятого сарафана и гольфов, я поднялась по ступенькам на кафедру, прижимая к груди реферат, над которым трудилась весь триместр. Я была последней выступающей в тот день, и к тому же самой юной.

Я нервно раскрыла папку и почувствовала, как задрожал голос, когда начала читать. По мере того как страсть к выбранной теме успокаивала нервы, я ощущала, что атмосфера в зале становится другой: нетерпение и насмешливая безучастность сменяются интересом. Краем глаза я заметила, что судьи подались вперед, чтобы лучше слышать меня. Дочитав последнее предложение, я услышала шквал аплодисментов еще до того, как они разразились на самом деле. Я знала, что победила, прежде чем об этом объявила доктор Джонстон.

Широкая улыбка озарила мое лицо, когда я стояла, наслаждаясь своим триумфом. Холодный взгляд черных глаз завуча не мог омрачить той радости и гордости, что я испытывала в этот момент.

Директриса тепло поздравила меня и вручила книжный ваучер, и снова раздались бурные аплодисменты, которыми меня проводили с кафедры. Никогда еще я не сталкивалась с таким признанием.

В тот день меня согревало тепло собственного успеха, даже когда я вернулась в пустой и вечно холодный дом. Я долго гладила преданную Джуди, рассказывая ей о радостном событии, а потом вывела ее погулять в палисадник.

Отца дома не было, хотя в тот день он не работал. В свой выходной он обычно встречал с работы мать, и они возвращались поздно. Я привычно сняла школьную форму и аккуратно развесила ее в шкафу. Потом расчистила от золы камин, положила свежие дрова. Когда занялся огонь, я прошла в маленькую темную кухню, где помыла посуду, оставшуюся с вечера. И наконец, приготовила поднос с чаем к приходу родителей.

Покончив с домашними делами, я привела Джуди, чтобы она сидела у меня в ногах, пока я буду делать уроки. В тот день я была слишком взволнованна, чтобы усидеть на месте. Мне не терпелось рассказать матери о своих достижениях, оказаться в ее объятиях, увидеть ее светящееся гордостью лицо.

Я услышала, как подъехала отцовская машина, и поспешила заварить чай. Как только родители переступили порог, я принялась выкладывать им свои новости.

— Мамочка, я выиграла конкурс. Мой реферат признан лучшим во всей школе, — воскликнула я.

— Очень хорошо, дорогая, — только и ответила она и села пить чай.

— А что за реферат? — поинтересовался отец.

— По апартеиду в Южной Африке, — почти прошептала я, чувствуя, как меркнет моя радость под его насмешливым взглядом.

— И какой приз? — спросил он.

Уже произнося: «Книжный ваучер», я знала, что последует дальше.

— Ну, отдай его маме, — велел он. — На него можно будет выкупить школьные учебники. Такая большая девочка, как ты, уже должна вносить свой вклад в семейный бюджет.

Глядя на него, я пыталась скрыть свое возмущение, потому что в тот момент я видела перед собой не отца, а то, что он собой олицетворял: злоупотребление властью. Мать своим молчанием как будто соглашалась с ним, и я, наблюдая за ней, понимала, что она тоже жертва его тирании. Я смотрела в его наглое, самодовольное лицо и испытывала такую ненависть, что едва не кинулась на него с кулаками. Я мысленно помолилась Богу, в которого уже давно не верила, чтобы Он положил конец его жизни.

На какое-то мгновение я представила себе, что его больше нет и мы с мамой снова счастливы вместе. Я все еще убеждала себя в том, что поступки моей матери полностью контролируются отцом. Мне казалось, что ей будет гораздо лучше без него. Внезапно я увидела, как она суетится вокруг отца, как светится ее лицо улыбкой, предназначенной только ему. Мне таких улыбок она не расточала.

В тот момент до меня наконец дошло, что мать остается с ним только потому, что сама хочет этого. Я вдруг поняла, что она готова пожертвовать всем, чтобы остаться с человеком, который стал ее мужем, и делать все, только чтобы он был счастлив.

Я годами обвиняла во всем отца и выгораживала мать, но в тот вечер я увидела ее в другом свете, слабой и беспомощной. Это была женщина, которая не только упустила шанс на нормальную счастливую жизнь, но и потеряла саму себя в любви к отцу. Тогда я поняла, что я не такая слабая, как мать. Мой успех в школе лишний раз подтвердил это. Только противостоянием завучу я смогла победить. И я дала себе клятву, что никто и никогда не будет управлять мной и моими чувствами. Я сберегу и отдам свою любовь детям, которые у меня будут, и животным. Я никогда не позволю себе стать слабой из-за любви, никому не позволю всецело завладеть моим сердцем. Это решение омрачило мою жизнь на долгие годы вперед.