– Как скажете, капитан-коммандер, сэр, – Степа отдал честь на саксовский манер. – Мне все равно, это твоя сфера ответственности.

– Вот именно, – значимо согласился сакс. – Так что прошу не опаздывать.

Он закончил с плазменником, разогнулся и хитро подмигнул Донкату.

– Гарантирую, получишь удовольствие.

– Посмотрим, – Степа прыжком оказался в кресле пилота, опустил крышку люка, ткнул пальцем в сенсоры, оповещая парк-систему об отправке, и еще раз отсалютовал забирающемуся на свое «ложе стрелка» Декстеру. На сей раз по-космоштурмовски.

Сакс кивнул в ответ и «Парабола», ухнув разгонными двигателями, прыгнула вперед. Степа счастливо улыбнулся: не все в армейских объектах было неудобно. Здесь, по крайней мере, не было запретов и ограничений на разгонные скорости при старте, как, например, в «общественно значимых» местах.

Степа выжал максимум на форсаже, и вцепился в штурвал, наслаждаясь мощью двигателей. Свет окружающих звезд дрогнул, смазался и потек по лобовому стеклу. Донкат любил это ощущение. Скорость, мощь, звезды. И вселенная вокруг. Его вселенная. Ну, по крайней мере, до основных транспортных каналов-то уж точно.

Он врубил почти на полную гремящую музыку и изо всех сил вытянул на себя рычаг скорости. Судя по радарам, в его распоряжении почти тридцать минут свободного космоса. Вперед! Йо-х-хо!

Он встал. ВСТАЛ. На свои ноги. Медленно, словно во сне поднял руку. Поднес ее к глазам. Долго, очень долго рассматривал ее, как будто видел в первый раз. Хотя, так оно и было. У Барока никогда не было такой руки. Такой замечательной, восхитительной, теплой, живой руки. Он повернул голову. Вернее, захотел повернуть. Тело не послушалось, задергалось. По нему одна за другой начали пробегать короткие судороги. Голова вдруг повисла, вздернулась. Рванулась вбок. Поднятая рука упала плетью. Рудольф-хозяин, спрятанный внутри, попытался вернуть себе контроль над своим телом. Э-э, нет, так не пойдет. Барок слишком долго ждал этого момента.

Ноги вдруг подогнулись и он опять рухнул на пол. Боль. Восхитительная боль! Ошарашенный Рудольф на секунду даже затих, пискнув от непривычной боли, и Барок одним движением вымел его из сознания. Уйди, не до тебя. Боль, восхитительная боль! Барок наслаждался каждым ее мгновением. У него ее никогда не было. У него вообще ничего никогда не было.

Память не вернулась. Она пришла, принесла с собой яркий ворох разноцветных ощущений, идей, намерений, желаний. Но это была не его память. Его мир, его вспышка, его узор так и остались там, между неспешными волнами мира полумрака. Барок не стал полноправным хозяином в этом теле.

Что?! Он не смог?! Он?!

Жажда жизни, жажда свободы, бесконечная тоска заточения взорвалась в голове у Барока. И бывший хозяин, несмелая, серенькая пелена, отгораживающая Барока от полного обладания новым телом, разлетелась в клочья, развеянная огненной, яркой до судорог, волной.

И свет вдруг исчез. Барок почувствовал, что больше не может наслаждаться новым окружающим миром. Горло перехватило, перед глазами заплясал рой маленьких огоньков. Стало… плохо? Только поднявшись, он опять рухнул на пол. И вот эта боль ему не понравилась совсем. Она была плохой. Она говорила о том, что это тело может перестать существовать. Прекратить функционировать. Умереть! Вот это слово.

И Барок испугался. Так, как не пугался уже давно. С того момента, как начал осознавать, что он навсегда останется в этом полумраке среди неспешно перекатывающихся волн бытия. Нет! Он не готов умереть. Не готов потерять то, что найдено после стольких лет ожидания. И он отступил. Перестал рвать на части почти исчезнувшее сознание прежнего хозяина. Он уступит. Этот Рудольф может жить. По-прежнему жить в своей голове. Эй, Рудольф, ты слышал? Ты можешь остаться, я не буду тебя изгонять.

Серые клочки разодранной в клочья пелены продолжали свое беспорядочное кружение. Барок заволновался. Дышать становилось все труднее. А что, если, он так и не сможет собраться? Нет, так не пойдет. И Барок с той же силой, какой только что уничтожал препятствие, начал собирать воедино ускользающие серые клочки. Он собирал их, складывал один к одному и, как мог, пытался заставить их держаться вместе. Дыхания не хватало. Новое тело Барока пробил пот. Нет, только не это. Только живи.

Он успел. В последний момент, но успел. Серых клочков все же хватило на то, чтобы вновь составить из них полотно, перегораживающее их общее сознание. Но она не двигалась. Не дышала. Не жила. Но в самый последний момент, когда отчаяние вновь затопило Барока, перед его гаснущим взором полыхнул чистым, живительным светом узор. Его узор. Не оставивший хозяина в беде.

Узор растянулся по всему серому полотну, прилепился к нему и полыхнул, вдыхая жизнь в драную тряпку, ставшую таковой по воле Барока. И полотно ожило. Дернулось. Заметалось. Но ожило.

В горло хлынул воздух, показавшийся Бароку вкуснейшим лакомством на свете. Так и не поделенное до конца тело обессилено растянулось на полу. Эта потасовка далась ему очень тяжело. Но Барок улыбался. Даже сквозь боль и пережитый страх. Надо же, а он и забыл, что такое «вкусно».

Почти сутки Барок провалялся в комнате, выставляя новые правила своей новой жизни, которая с каждым проходящим мгновением нравилась ему все больше и больше. Теперь он уже знал, что его комната – маленькая, темная и запущенная. Но его это не беспокоило ничуть. Он больше не в полумраке, так что значат по сравнению с этим какие-то неудобства? Все поправимо.

С Рудольфом они договорились. Ну, как договорились. Он просто сидел теперь в самом дальнем углу головы, отгородившись от Барока все той же серой, неподвижной пеленой, которая с каждым часом все больше и больше напоминала стену. А перед ней висел узор. При каждой попытке Рудольфа освободиться (сколько их было: десять, двадцать) он вспыхивал нестерпимым светом, загонявшим несчастного бывшего хозяина обратно в свои, правда, очерченные Бароком, пределы.

Откровенно говоря, Барок предпочел бы уничтожить соседа. Жить с кем-то в голове – удовольствие невеликое. А оживающие по мере привыкания к новому телу и миру давние, казавшиеся исчезнувшими, воспоминания услужливо подсказывали, что и в прошлой жизни Барок не страдал излишней терпимостью и человеколюбием.

«Человеколюбие», хмыкнул про себя Барок, «слово-то какое необычное». Ну, что поделаешь, одно из многих приобретений.

Но, как бы то ни было, а правила игры приходилось терпеть. По крайней мере, до тех пор, пока он не придумает, как избавиться от этого …, как бы его назвать? Да как ни назови, он ему уже не нужен. Теперь у этого дома новый хозяин. А все остальные прочь отсюда. Барок вспыхнул быстро и яростно (как он это делал всегда, услужливо напомнил еще один из обрывков старой памяти).

Серая пелена заколыхалась. Он что, услышал? Это как это? У них теперь все мысли общие? А почему тогда Барок ничего не слышит?

Нет. Похоже, Рудольф просто уловил общий эмоциональный настрой нового хозяина. А, и ладно. И пусть его. Барок присмотрелся к окружающему миру.

В маленькое грязное окно глянули два ярких луча с разных сторон. Солнце! Он миллион лет не видел солнца. А почему два луча? Барок заворочался и встал. Живот тут же приветствовал его громким рычанием.

Точно. А еще он миллион лет не ел, не пил, не ходил в туалет. Да и просто не ходил. Никуда.

Из горла стоящего посреди маленькой, неприбранной комнаты немолодого мужчины с повисшими нетренированными плечами вырвался счастливый рык. Он неуверенно наклонился вперед. Сделал шаг, другой, схватился за ручку двери и распахнул ее настежь. Снаружи на него глянул двойной (вот это да, его пятнистая память не сохранила воспоминаний о том, что солнца может быть два) полыхающий закат, поражающий своей торжественной красотой. Барок зажмурился и жадно, до боли в груди, вдохнул вечернюю свежесть. Его ждал новый, неизведанный, совершенно восхитительный мир. И он хотел в нем жить.