1934 Моя родословная 1. Прадед Есть во мне горячая струя Непоседливой монгольской крови. И пускай не вспоминаю я Травянистых солнечных становий. И пускай не век, а полтора Задавили мой калмыцкий корень, — Не прогнать мне предков со двора, Если я, как прадед, дик и черен! Этот прадед, шут и казачок, В сальном и обтерханном камзоле, Верно, наслужить немного мог, Если думал день и ночь о воле. Спал в углу и получал щелчки. Кривоногий, маленький, нечистый — Подавал горшки и чубуки Барыне плешивой и мясистой. И, недосыпая по ночам, Мимо раскоряченных диванов Крадучись, согнувшись пополам, Сторонясь лакеев полупьяных, Покидал буфетную и брел Вспоминать средь черной пермской ночи Ржание кобыл да суходол, Да кибиток войлочные клочья. Видно, память предков горяча, Если до сих пор я вижу четко, Как стоит он – а в руке свеча — С проволочной реденькой бородкой. Наконец, отмыт, одет, обут, В бариновом крапленом жилете. Сапоги до обморока жмут, А жилет обвис, как на скелете. А невеста в кике, в распашной Телогрее, сдвинув над глазами Локти, разливается рекой, Лежа на полу под образами. «Замуж за уродца не хочу! Только погляжу, как всю ломает!» А уродец, выронив свечу, Ничего, как есть, не понимает. Девка хороша, как напоказ, В лентах розовых и золоченых. Но лишь только барынин приказ Исполняет жалкий калмычонок. Он не видит трефовой косы, Бисерного обруча на шее, Как не спит, как в горькие часы, Убиваясь, девка хорошеет; Как живет, смирившись, с калмыком… Так восходит, цепкий и двукровный, Из-за пермских сосен, прямиком, Дуб моей жестокой родословной. 2. Дед Смуглолиц, плечист и горбонос, В плисовой подбористой поддевке И в сорокаградусный мороз В сапожках на звончатых подковках, Сдерживая жарких рысаков, Страшных и раскормленных, что кадки, Он сдирал с обмерзших кулаков Кожу из-под замшевой перчатки. И едва, как колокол, бочком, Тучная купчиха выплывала, Мир летел из-под копыт волчком: Слева – вороной, а справа – чалый. Тракт визжал, и кланялись дома. Мокрый снег хлестал, как банный веник. И купчиха млела: «Ну, Кузьма! Хватит! Поезжай обыкновенно! Ублажил. Спасибо, золотой!» И косилась затомленным глазом На вихор и на кушак цветной, Словно радугой он был подвязан, Строгий воспитатель жеребцов В городах губернских и уездных, Из молодцеватых кучеров Дед мой вскоре сделался наездник. И отцов калмыцкий огонек Жег, должно быть, волжскими степями, Если он, усаживаясь вскок И всплеснув, как струнами, вожжами, С бородой, отвеянной к плечам, С улыбающимися клыками По тугим оранжевым кругам Гнался за литыми рысаками. Богатейки выдыхали: «Ах!» В капорах, лисицах, пелеринах, Загодя гадая о бровях Сросшихся и взглядах ястребиных. И не раз в купеческом тепле, У продолговатых, жесткокрылых Фикусов, с гитарой на столе, Посреди графинов, рюмок, вилок, Обнимаясь с влюбчивой вдовой, Он размашистые брови хмурил Перед крутобокой, городской Юбкою на щегольском турнюре… И когда ревнивица, курком Щелкнув в истерической горячке, Глянула: на простынях ничком Он лежал, забыв бега и скачки. И, как будто вольный человек, А купцов холуй на самом деле, Свой завившийся короткий век Кончил на купчихиной постели. 3. Внук Что же, – видно, очередь за внуком? Вот я – лысоват, немолод, дик. Знать, не сразу трудную науку Жизни человеческой постиг. Я родился в стародавнем мире — Под пасхальный гром колоколов С образами, с ладаном в квартире, С пеньем камилавочных попов. Маменькин сынок и недотрога, Я тихонько жил, тихонько рос, И катилась предо мной дорога, Легкая для жизненных колес. Ввергнутый в закон старозаветный Со своей судьбишкой – не судьбой, — Я, обремененный, многодетный, Звезд не видел бы над головой. Но страна хотела по-другому. И крутой падучий ледоход Смыл дорогу, разметал хоромы И, как льдинку, выбросил вперед. И среди широкой звездной ночи, Посреди бугристых падунов Вдруг очнулся маменькин сыночек Голеньким, почти что без штанов. …Был учителем, чернорабочим, Был косцом, бродягой, рыбаком. И по-лисьи облезали клочья Старой шкуры с вешним ветерком. И звериная тугая линька По пути не раз лишала сил, Потому что каждую шерстинку Я из сердца сызмала растил. И она тем медленней, труднее Проходила, что в моей крови Кровь текла дворовых и лакеев, Ваша кровь, о, родичи мои! Эта кровь, не верившая в небо, В право правды, в честные глаза, В сладость человеческого хлеба, Покрывала всюду, где б я ни был, Черной двойкой красного туза. И когда б не годы, не учеба У плечистых, грубоватых лет, Может быть, как волк широколобый, Я блуждал, разнюхивая след. Может быть, и я бы лег на отдых Под многопудовою плитой Возле сосен в желтоперых звездах Домовитым страшным Калитой. |
