– Ну ладно, он тебя кинул. О чем это говорит? О том, что хитрожопый старичок оценил твою работу на пять баллов.

– Какой своеобразный способ признания!

– Разуй глаза, чел. Если кто-то грабит банк, это верный признак того, что в банке есть деньги. Ты слышал когда-нибудь, чтобы грабили мусоропровод? Прикинь: «Вооруженное ограбление мусоропровода на Гайвороновской улице. Четверо в масках. В городе объявлен план “Перехват”». Такое возможно?

– Ну, теоретически…

– Такое невозможно в принципе. Воруют только то, что имеет ценность. Этот перчик на пенсии, как его?..

– Петр Назарович.

– Перец Назарович не заплатил и свалил, так? Он, говоришь, забрал у тебя письмо, правильно? Выходит, оно ему понравилось. Значит, все хорошо. Все, кроме одного: не надо щелкать клювом.

– Ты погоди, погоди! Я еще не все рассказал.

Рыхлую бурую пудру Паша выгребал из жестяной банки в высокий кофейник, не считая столовых ложек. Когда кофе вскипел и на кухне сделалось жарко, Стемнин вовсе повеселел. Рассказывая про Есению, он уже старался не драматизировать сюжет, а, напротив, изложить его подурашливей.

– Вообще для сумасшедшей эта мадам вела себя слишком спокойно. Даже как-то профессионально, что ли. «Позвони-и-и, в нашем разговоре будет всеооо»… Что-то в этом роде. Мне один знакомый говорил, что в этой службе трудятся разные пенсионерки. Старые актрисы, ветераны сцены…

– Зачем сразу «пенсионерки»? – возразил Звонарев. – Возможно, там высокая сексуальная девушка, просто курит… ну или от природы низкий голос. Как у Аманды Лир. Ноги от шеи.

– Знаю-знаю. Ноги от шеи, руки из жопы. Волшебная анатомия.

– Чудак-человек. Не знаешь, от чего отказался. Опять-таки оскорбил взрослую женщину. Возможно, мать. Плюнул в душу, растоптал девичью честь.

– Как же я мог растоптать девичью честь у взрослой женщины, возможно, матери? – удивился Стемнин.

– Как и в каждой женщине, Илья, в ней живет та хрупкая, ранимая и неуверенная в себе девочка, которую так легко обидеть. Поздравляю: тебе это удалось.

С видом оскорбленного достоинства Звонарев налил кофе Стемнину в чашку, себе – в блюдце. Улыбаясь, Стемнин взял чашку и подошел к окну.

– Ну а зачем эта дура сказала, что уже получила мои фотографии? – спросил он, глядя в высоты, как внизу трое грузчиков с неимоверным напряжением на ремнях выводят из машины рояль, замаскированный белой тканью, из-под которой торчали черные ножки.

– По-моему, очень некультурно называть девушку дурой, если тебе даже не хочется смотреть на ее купальник, – вдруг раздался сзади знакомый женский голос.

Немного кофейного кипятка выплеснулось на подоконник. Жар ярости полыхнул по лицу:

– Ты? Так это ты? Ну ты скунс! Я тебя… я тебе… – Стемнин поставил наконец чашку на стол, глядя, как добродушно сияющий Звонарев по-купечески прихлебывает кофе из блюдца.

– О, о… Мужчина, не горячитесь, – молвил Паша голосом Есении. – А нам-то, бабам-то, каково?

Но бывший преподаватель не намерен был обсуждать, каково бабам. Неверными пальцами он пытался продеть ремешок сандалии в пряжку, но ремешок не слушался, и, рванув дверь, Стемнин выскочил на лестницу в незастегнутых сандалиях.

– Илья! Ну ты неправ! Это же шутка, дурашка! – Голос Звонарева скакал по ступеням свыше.

Стемнин не ответил, потому что вся его злость, ощущение катастрофы и протест всегда выражались только в силе и скорости, с которой он удалялся от зла прочь.

– Хорошо, хорошо, это я неправ! Илья! – Эхо подъезда размывало отдалявшиеся слова.

«Кофе из блюдца… Свинья – и больше ничего», – подумал Стемнин, выскочив из подъезда в просторный летний ветер.

За день до выхода на новую работу ехать на дачу можно было только из упрямства: дорога неблизкая, у матери непременно найдутся какие-нибудь дела по саду, а главное, нужна хотя бы двухдневная привычка к деревенской жизни. Но за последнюю неделю Москва стала поперек горла.

Поднимаясь на эскалаторе на площадь Трех вокзалов, Стемнин неожиданно оказался в самой гуще молодых цыган. В основном цыганок лет от шестнадцати до двадцати. Парней было всего трое, и они были еще моложе. Обнаружив в своих рядах долговязого Стемнина с серьезным растерянным лицом, цыгане развеселились. У одного мальчишки была гитара, и он даже брякнул из озорства пару аккордов, хотя петь не стал. Однако Стемнину вдруг показалось, что он поднимается внутри песни. Посверкивали усмешки цыганок, перемигивались дешевые райские краски платьев – из другой страны, из другого века.

В этом неуютном хороводе Стемнин ощутил себя безнадежно чужим. И – разом – вспышка необъяснимого радостного родства, сладкий укол тоски по цыганской свободе. Эти люди никогда не будут день за днем, год за годом приходить к девяти на работу, нервничать из-за недовольства начальника или повышения по службе, их не колышут зарплата, дисциплина и дресс-код.

Золотые зубы, пиджак с чужого плеча, стреляющие цвета одежды… Но именно рядом с цыганским дурновкусием понимаешь, каким страшным, деформирующим грузом давят на обычного человека условности. У Стемнина даже дух захватило при мысли о том, как можно провести жизнь или хотя бы один день, наплевав на мнение сослуживцев, соседей, прохожих, студентов, родственников и даже незнакомых людей, осуждения которых по привычке опасаются – до встречи, на всякий случай. Пестрая круговерть широких юбок – беззаботность не знает униформы.

Девчонки-цыганки смеялись, глядя на Стемнина, бросали одно-два словечка на своем языке и опять хохотали, зубоскалили. Теперь он и сам улыбался. Но вот маленький табор доехал доверху, просеялся через турникеты. Яркой стайкой цыгане промельк нули на Ленинградский вокзал, а Стемнин повернул на Каланчевку. Он оглянулся, они – нет.

Садовое товарищество, в котором построил дачу отец Стемнина, состояло из двух поселков, совершенно друг на друга непохожих.

Старые сады, заложенные тридцать-сорок лет назад, являли обычную для советских времен усредненность – по размеру надела, по величине домиков, по самой дачной архитектуре. Все эти одинаковые участки с парниками, картофельными рядами, огородом и цветочными клумбами, где стояли домики с мансардой и частым переплетом окон на верандах, говорили о том, что обитатели если и не равны на самом деле, то не желают обнаруживать свое неравенство. К середине тянулись и снизу, и сверху: выпячивать богатство или бедность считалось неприлично и даже небезопасно. Бедные стыдились бедности, да и не были настолько бедны, чтобы это нельзя было скрыть. Богатые хоть и имели возможность показать достаток, но делали это осмотрительно. Индивидуальность куражилась в мелочах.

Взять хотя бы улицу, где жили Стемнины. У Кроминских на стене сарая нарисован был изрядный Микки-Маус, держащий землянику размером с детское ведерко. Дальше, у Замотаевых, на каждом столбике изгороди вечно были надеты разноцветные и разнокалиберные банки, а Гунявин изукрасил чердачное окно кружевными наличниками. В гости ходить было не принято, а если кто и забегал по-соседски, обычно дальше крыльца не поднимался. Оттого-то в детстве так интересно было заглянуть в чужой дом – посмотреть, как там все устроено. Куда интересней, чем в городе.

Новый поселок вырос недавно, это было ясно с первого взгляда. Здесь никто не равнялся на соседей. Участки были разные – у кого прежние шесть соток, у кого десять, а у кого и все сорок. Про здешние дома на старой поляне говорили «дворцы» и «отгрохали». Большинство новых дачников строили по прежнему дачному образцу – дом с верандой, мансарда под ломаной крышей. Только вместо одного этажа делали два или три, бревна и брус заменяли кирпичом, не стеснялись габаритов.

Интересно было то, что за последние годы на старой поляне кое-кто перестал поддерживать и ремонтировать свои домики, краска облупилась, доски почернели. Наблюдая за этим, Стемнин сделал вывод, что не только богатые старались подчеркнуть свое богатство, но и бедные теперь не стыдились бедности и даже рады были горестно ткнуть ею в нос окружающим.