– Умеешь, чертяка, тут тебе равных нет!

– Интересно, что должно случиться, чтобы ты смог проявить сострадание?

– С тобой? К тебе? Ммм… Минутку, дай подумать. Например, если бы у тебя не было меня. Вот это был бы летальный исход.

Как это часто случается, давняя дружба связывала двух людей, ни в чем друг на друга не похожих. Паша Звонарев, пышный увалень, человек-шапито, – и Илья Стемнин, колодезный журавль при собственной драме. Им было хорошо вместе: каждый втайне сознавал себя неизмеримо выше другого.

– Чего звонишь, долдон, ни свет ни заря?

– У тебя ж на душе полярная ночь, темный ты человек! Когда ни позвони. Вечером ждем тебя, махатма, на семейный совет.

Семейным советом было принято называть встречи трех пар: Стемнина и Оксаны, Паши и его жены Лины, Ануш-Нюши и ее многолетнего жениха Георгия. Одна пара распалась, другая все никак не могла пожениться, но семейные советы время от времени случались, только теперь без Оксаны.

– А что стряслось-то? – встревожился Стемнин.

– Значит, без причины ты нас видеть не согласен? Ладно, вот тебе причина. Вечером будут Большие Блины.

Ради звонаревских блинов можно было не только преодолеть с десяток остановок на троллейбусе, но даже потратиться на авиаперелет из другого города.

Поднимаясь на третий этаж по лестнице просторного подъезда, наполненного особой гулкой зат хлостью, какая бывает в богатых сталинских домах, Стемнин думал, что из всех трех пар Паша и Лина меньше всего походили на пару. Лина рядом с Пашей казалась юным завучем по воспитательной работе. На ее долю выпали военная дисциплина и здравый смысл. С таким мужем, как Павел, по-другому и быть не могло.

Горячий блинный дух витал на лестничной площадке. Помедлив пару секунд, Стемнин позвонил.

– Наш-то явился тютелька в тютельку. Насобачился, пес. – Румяный Павел в пестром фартуке напоминал ростовский базар, ужавшийся в одного человека.

– Никогосовы здесь?

Хотя Ануш с Георгием не были женаты, их уже привыкли звать по одной фамилии, причем по Нюшиной.

– Привет, Илюша, иди к нам, – раздался Линин голос из недр огромной квартиры. – Триста лет тебя не видела!

– Никогосовы опаздывают.

Стол был накрыт в столовой, и садиться за него пока не полагалось, зато кусочничать на кухне никто не запрещал. Лина резала зелень на мокрой разделочной доске и жаловалась:

– У Нюшки настроение мрак, похоже, опять у них ничего не получается. Не знаю что и делать. Какое-то средневековье, честное слово!

– При чем тут вообще родители? Они бы еще сватов засылали.

Родители Ануш Никогосовой (в просторечии – Нюши) строили козни и препоны, не первый год изо всех сил сопротивляясь союзу дочери с Георгием Хроновым. Что было главной причиной столь яростного неприятия, сказать трудно. Может быть, их пугала тринадцатилетняя разница в возрасте, может быть, ненадежное актерское ремесло жениха, вероятно, еще и то, что он не был армянином. Так или иначе, стоило Ануш заговорить о свадьбе, начинались ссоры, сцены со слезами, и одна из таких сцен, скорее всего, приключилась прямо сегодня.

Послышался звонок из прихожей: наконец подтянулись опоздавшие.

Иногда являются на свет такие индивиды, что, раз увидев, глазеешь на них и не можешь оторваться: уникальные образцы, каждой чертой которых Бог занимался лично. Они отнюдь не эталоны красоты – красота ведь бывает вполне заурядна. Но раз уж Бог улыбался, чертя их особые свойства, то и в каждом встречном непременно аукнется это теплое, не от мира сего веселье. Как понять, что перед тобой именно такой человек? По каким признакам? Да ни по каким. По многим. По легкой, светлой, детской опушке лба. По беззащитности ушей. По ноздрям столь чуткой формы, словно каждый миг они втягивают райское благоухание. Бог его знает, по каким признакам. Ясно только, что среди детей такие встречаются в миллион раз чаще, чем среди взрослых.

Ануш – невысокая смуглая девушка с отважно-доверчивыми глазами и лицом всегда улыбающимся или накануне улыбки. Георгий Хронов – тощий лохматый меланхолик с бровями зигзагом и грустными перекосами носа, губ, плеч. В его бледности, печали, походке было нечто неуютно-комическое.

Хозяева следили, как бережно Гоша придерживает Нюшу, сдрыгивающую у порога разноцветную босоножку. Гоша был печален, как звуки гармоники в старом фильме про Париж. «Кому такой может не понравиться?» – возмущенно думал Стемнин.

– Как стать Вазгеном? – спросил Гоша, беспокойно озираясь по сторонам. – Может, есть какая-нибудь клиника или диета?

– Георгий, это не смешно! – Ануш пыталась сделать сердитое лицо.

– Какой там смешно! Хочу быть Вазгеном, а не выходит! Не получается! Каждое утро бегу к зеркалу с надеждой. Ну? А? – Лицо Гоши погасло. – Нет. Опять не Вазген.

– Зачем надо было покупать маме турецкий шарфик? С ума сошел?

– Откуда я знал, что он турецкий? И, главное дело, что ж, каждый раз коньяк «Арарат» покупать твоей маме?

– Блины стынут, уважаемые! – Широким жестом Паша загонял всех в столовую.

– А нет ли вместо блинов мацуна? Поел – раз! – и у тебя фамилия заканчивается на «ян».

– Садись, болтун! Ребята, извините нас.

Блины манили – кружева карамельной позолоты, пшеничные, гречишные и маисовые – три столба, три неровные горячие стопки, три тома вкуснейших страниц, пестрых по краю. Стол цвел, благо ухал и позванивал роскошью.

– Что ж ты, Георгий, такого маху дал?

– Какого еще маху! Можно, я с этого краю сяду? – Гоша равнодушно пересел поближе к блинам. – Чтобы не потревожить.

– Да, Гоша. Сыграл ты Пукирева[1]!

– Илья! Мы ведь едим, кажется!

– Вина?

– Не возражаю.

Чинность первых минут застолья сошла на нет.

– Мама вбила себе в голову, что я с Георгием встречаюсь исключительно из упрямства, а на самом деле мне нужен Гамлет Симонян. Можете себе представить? Гамлет! Утром говоришь: «Гамлет, покушай омлет!»

– Ну вот, – промямлил Гоша. – Она уже воображает себя с ним по утрам!

Блины таяли, беседа распалась на реплики. Говорили о даче, о затопленной станции «Мир», о Лининой поездке в Германию, так что не сразу заметили, что бывший преподаватель сосредоточенно уставился на свои сплетенные пальцы и вовсе не интересуется общим разговором. Когда же наконец заметили и спросили, не собирается ли он к морю, Стемнин ответил невпопад:

– Надо вот что сделать. Ты, Георгий, не сердись, но с тобой объясниться толком невозможно.

Присутствующие переглянулись. Хронов обиженно загудел:

– Почему это? Я что, глуп? Между прочим, я много слов знаю. Например, «густопсовый» или «запридух».

Заулыбались.

– Вот о чем я и говорю! У тебя наружность и манеры такие… отвлекающие. А объясниться с Нюшкиными родителями тебе кровь из носу – надо! Переломить отношение, дать почувствовать, что им не стоит тебя опасаться.

– Как будто это и так не видно, – буркнул Георгий.

– Не видно. Им – не видно. Они уже настроены. А пока ты будешь маячить со своими вздохами и бровками, ничего не изменится.

– Что ты предлагаешь? – спросила Лина.

– Нужно написать им письмо. Понимаете? В чем плюсы письма? Во-первых, в письме всегда можно сказать то, что хочешь. Именно то, что нужно. Обычно ведь как? Начали о чем-то говорить, тут вдруг какая-то реплика не по теме, ну и весь разговор потянуло в сторону.

– Точно, – согласился Георгий. – Вот я помню, репетировали мы «Горе от ума», разбирали мотивацию Софьи, почему она так холодна с Чацким…

– О чем и речь, Гоша, – перебил его Стемнин. – Еще минута, и я сам забуду, что хотел сказать, а буду думать про Софью. Или про Петра.

– Так вот, Софья…

– Георгий, тебе неинтересно, что ли? – Ануш махнула на Хронова рукой. – Илюша, что там во-вторых?

– Во-вторых, в письме… – Стемнин помычал, подбирая слова. – Когда я читаю, меня не отвлекает образ пишущего. Так ведь? Я часто думаю: если бы романы или стихи мы не сами читали, а слышали прямо от автора… Например, Достоевский нам читал бы лично. Сидел бы тут со своей бородой, с глазами больными… Или Мандельштам. Не уверен, что мы тогда смогли бы их оценить в полной мере.