— Ни глотка! — воскликнул мистер Фарисейс. — Это как посмотреть. Вот, заходите. Здесь вы сможете отвести душу.

За дверью скрывалось просторное вытянутое помещение.

— Это же бар! — изумился я.

— Как бы не так, — возразил мой знакомый. — Бары в нашей провинции запрещены. Мы искоренили эту заразу навсегда. А это отдел доставки импортирующей компании.

— Но длинная стойка…

— Это не стойка, это конторский стол.

— А бармен в белой куртке…

— Что вы! Это не бармен. Это ответственный за доставку импортируемого товара.

— Что вам угодно, джентльмены? — осведомился ответственный за доставку, протирая бокалы.

— Два больших виски с содовой, — заказал мой знакомый.

Ответственный смешал напитки и выставил бокалы на стойку.

Я уже протянул руку за своим, но ответственный остановил меня жестом.

— Секундочку, сэр.

Сняв трубку стоящего рядом телефона, он вызвал Монреаль.

— Алло, Монреаль? Это Монреаль? У меня тут предложение на два виски с содовой по шестьдесят центов. Брать? Все в порядке, джентльмены, Монреаль одобряет сделку. Прошу вас.

— Какой ужас, а? — сокрушался мистер Фарисейс. — Насколько же ваш Монреаль погряз в грехе, что без зазрения совести торгует виски?! Позор! — И он уткнулся носом в шипящий пузырьками содовой бокал.

— Мистер Фарисейс, — начал я. — Вы не могли бы все же кое-что пояснить? Я несколько запутался после всего здесь увиденного, что именно гласит ваш новый закон. Я так понимаю, производство виски он в конечном итоге не запрещает?

— Нет-нет, не запрещает. Мы не видим здесь ничего предосудительного.

— Равно как и продажу?

— Разумеется, нет. Если продажа осуществляется должным образом.

— Равно как и распитие?

— Нет-нет, ни в коей мере. Закон не усматривает никакого криминала в простом распитии виски.

— Тогда объясните, пожалуйста, — если не запрещается ни производство, ни продажа, ни покупка, ни распитие виски, в чем же состоит сухой закон? Чем отличается Торонто от Монреаля?

Мистер Фарисейс поставил бокал на «конторский стол» и уставился на меня с искренним изумлением.

— Торонто? — задохнулся он. — Монреаль и Торонто? Чем Торонто отличается от Монреаля? Мой дорогой сэр, Торонто… Торонто…

Я стоял, дожидаясь разъяснений. И постепенно осознавал, что голос над ухом, твердящий «Торонто, Торонто, Торонто…» принадлежит не мистеру Фарисейсу, а кому-то другому.

Я рывком сел — на койке в пульмановском вагоне — и услышал, как идущий по проходу проводник выкрикивает: «Торонто, Торонто!»

Так значит, это был всего лишь сон. Подняв брезентовую шторку, я выглянул в окно. Там плыл старый добрый город, яркое солнце играло на церковных шпилях и плескалось в волнах залива. Он совсем не изменился, наш добрый знакомый — такой же веселый, чванливый, любезный, гостеприимный, сварливый, цветущий, праведный, преданный и отвратительный, как и прежде.

— Скажите, пожалуйста, — обратился я к носильщику. — Здесь действительно ввели сухой закон?

Тот покачал головой.

— Не слыхал о таком.

— Мой дорогой юный друг, — возвестил старик Время, ласково кладя ладонь мне на плечо, — вы бесконечно молоды.

Тогда я оглянулся, сидя за столом, и увидел, что он стоит у меня за спиной.

Правда, я и так догадывался или чувствовал, по крайней мере, последние полчаса, что он где-то рядом.

Вам, дорогой читатель, я убежден, не раз доводилось испытывать это странное ощущение, будто рядом стоит кто-то невидимый, особенно в темной комнате с едва теплящимся камином, когда за окном глухая ночь и гудит басовито октябрьский ветер… Вот тогда-то через тонкую завесу, которую мы зовем Действительностью, и заглядывает в наше дремлющее сознание Невидимый мир.

Было у вас такое? Я уверен, что было. Можете не рассказывать. Стоп-стоп. Меня не интересует странное предчувствие, посетившее вас в тот вечер, когда тетушка Элиза сломала ногу. Оставьте свои воспоминания при себе. Я хочу поделиться своими.

— Вы ошибаетесь, мой дорогой юный друг, — повторил старик Время. — Глубоко ошибаетесь.

— Юный друг? — Как всегда в таких случаях цепляешься за самую несущественную деталь. — Почему юный?

— Прошу прощения, — мягко ответил старик. Он вообще отличался мягкостью манер, дедушка Время. — Глаза подводят. Я спервоначалу решил, что вам и сотни нет.

— И сотни? — задохнулся я. — Конечно, нет!

— Еще раз прошу меня извинить, — смутился Время. — Память тоже никудышная. Забыл. Вы ведь теперь этот рубеж редко перешагиваете. Жизнь у вас такая короткая стала.

Он горестно вздохнул. От стоявшей у меня за спиной фигуры веяло древностью и мраком, но я даже не обернулся. Не было нужды. Я видел его внутренним ясным взором, поскольку у каждого человека имеется врожденное представление о незримом облике старика Время.

Я слушал его бормотание у себя над ухом: «Короткая, такая короткая, какая же короткая у вас жизнь…», пока оно не слилось с тиканьем часов где-то в глубине притихшего дома.

И тут мне вспомнились его слова.

— Откуда вы знаете, что я ошибаюсь? — спросил я. — И откуда вам известно, о чем я думал?

— Вы говорили вслух, — ответил старик Время. — Но это не имеет значения. Вы сказали, что Рождество себя изжило.

— Да, — не стал отпираться я. — Так и сказал.

— А почему вы так решили? — поинтересовался он, склоняясь, как мне показалось, еще ниже над моим плечом.

— Понимаете, дело вот в чем. Я сижу тут битый час, хотя уже далеко за полночь, высасываю из пальца сюжет для рождественского рассказа. И никак. В наши жуткие времена это просто бессмысленно.

— Рождественский рассказ?

— Ну да. Понимаете ли, дедушка Время, — разъяснил я по дурацкой привычке нашего брата все время кого-нибудь просвещать, — все рождественские материалы — рассказы, анекдоты, рисунки — делаются загодя, в октябре.

Я думал его удивить, но просчитался.

— Надо же! Только в октябре! Какой аврал… Вот, помнится, в Древнем Египте — так он у вас называется? — к Рождеству начинали готовиться года за два — за три. Пока все принадлежности достанут, пока иероглифы вырежут…

— За два-три года?! — не поверил я.

— Это еще что, — фыркнул старик Время. — В Вавилоне рождественские истории заготавливали — глиняные, знаете ли, таблички обжигали в печах — за целое солнечное затмение до Рождества. Утверждали, если не ошибаюсь, что так народу привычнее.

— Египет? — усомнился я. — Вавилон? Но, дедушка Время, откуда там Рождество? Мне казалось…

— Мальчик мой, — перебил он суровым тоном, — неужели тебе неизвестно, что Рождество существовало всегда?

Я промолчал. Старик Время перебрался поближе к камину и застыл там, опираясь на каминную полку. Завитки дыма от догорающего огня сливались с очертаниями его расплывчатой фигуры.

Наконец он прервал молчание.

— Что же случилось с Рождеством?

— А случилось то, что вся его романтика, радость и красота исчезли, растоптанные алчностью наживы и ужасами войны. Хоть мне действительно нет и ста, я с легкостью, как и любой из нас, могу вообразить, каким было Рождество в старые добрые времена столетней давности: сказочные старинные домики в густом ельнике, отблески мерцающих свечей на снегу, внутри уют и тепло, в очаге пылает огонь, вокруг собралась веселая толпа гостей, и дети с горящими от восторга глазами ждут появления Санта-Клауса в красно-белом одеянии с опушкой из ваты и раздачи подарков из-под нарядно украшенной елки. Я все вижу так ясно, словно это было вчера.

— Это и было буквально вчера, — откликнулся старик Время, размякая от воспоминаний о минувшем. — Помню как сейчас.

— Да, — продолжал я, — вот это было Рождество. Верните мне те дни, полные доброго веселья, со старыми дилижансами, островерхими крышами маленьких гостиниц, горячим глинтвейном, святочными играми и нарядной елкой, — тогда я снова поверю в Рождество и даже, пожалуй, в самого Санта-Клауса.