– Князь Ольг! Не пора ли тебе просыпаться?

Она слегка потрясла его за плечо… и он вдруг открыл глаза. Собственный его друг и воевода Сушина вздрогнул и отшатнулся – он слишком хорошо помнил, как вслед за этим его князь совсем недавно пытался вцепиться ему в горло. Но теперь Ольгимонт ничего такого не хотел, а лишь с изумлением смотрел на склонившуюся над ним незнакомую девушку, лицо которой ему плохо было видно в полутьме, и столпившихся позади нее мужчин. Но это выражение изумления было самым обычным, человеческим.

– Ну и долго же я спал… – хрипло выговорил он, и этот голос тоже не имел ничего общего с теми тринадцатью потусторонними голосами, которыми он разговаривал несколько дней перед этим.

– Слава чурам! – с облегчением простонал Сушина, наконец-то узнавая своего князя. – Сокол ты мой ясный…

– Что… Ой! – Попытавшись приподняться, Ольгимонт потревожил какую-то из своих ран и охнул. Оглядев себя – из-за множества повязок, которые часто приходилось менять, на него даже сорочку не надевали, а лишь накрывали ею сверху, – он поднял недоумевающий взгляд на воеводу: – С кем мы дрались? Что со мной было? Я ничего не помню! Это голядь напала? Или Станила? Что молчите?

– Не голядь это и не Станила. – Сушина покачал головой. – Это, княже…

– Тебе пришлось сражаться с игрецами, князь Ольгимонт, – сказала Дивляна. – Эти раны – из-за них.

– С игрецами? – Ольгимонт перевел взгляд на нее и все-таки с усилием приподнялся и сел, морщась от боли. – А ты кто?

– Я – Огнедева.

Ничего больше объяснять сейчас у нее не было сил, и она привалилась к плечу Велема, закрыв глаза. Тот без разговоров подхватил ее на руки и понес к Милоуму. Там хозяйка напоила ее молоком, и Дивляна, едва сумев взобраться на полати, заснула, будто провалилась. И проспала весь день. В сумерках она встала, взяла у хозяйки кувшин молока, кусок хлеба, забрала клюку Кручинихи и со всем этим пошла на жальник. На родовом кургане Кореничей, возле камня, под которым зарыли прах старухи, она разлила по траве молоко, разбросала накрошенный хлеб и приказала:

– Ешьте!

Вокруг не было ни одной живой души, но даже если бы кто-то и нашелся, то ничье ухо, кроме Дивляны, не смогло бы различить свист, вой, голодное повизгивание, с которым тринадцать игрецов набросились на угощение.

Загнав свое дикое стадо опять в клюку, Дивляна отнесла ее в избу Кручинихи, а сама вернулась к Милоуму и улеглась спать. И снова спала до самого утра.

Ни детей, ни скотину никто больше не манил на жальник, и после двух ночей, прошедших в тишине и благополучии, жители Межи окончательно поверили, что их беды миновали. По этому случаю старейшины решили устроить пир, чтобы угостить и предков, и богов, и гостей, которые помогли усмирить злыдней и вернуть селению безопасность. Закололи бычка, женщины напекли пирогов, наварили пива. Соседи собирались изо всех окрестных весей, словенских и кривичских, и рассказы о буйстве духов и о сражении с ними Огнедевы обрастали все новыми подробностями.

А между тем пора было ехать дальше. За время этой остановки дружины отдохнули, что было очень кстати. Лишь чуть выше Межи судоходная часть Ловати кончалась и начинался волок – первый из тех, что в конце концов должны были привести к Днепру. Князь Ольгимонт уговаривал путников задержаться еще на пару дней – он хотел непременно сам сопровождать Огнедеву до Днепра, но ему требовалось время на то, чтобы окончательно окрепнуть. Его раны закрылись и быстро заживали, и Белотур согласился обождать еще немного. Ольгимонт, которому уже рассказали, что с ним было и какая печальная участь его ждала, если бы не вмешательство Огнедевы, был исполнен благодарности и выражал полную готовность служить ей, как она пожелает. Пока он мог сделать одно: провести дружину до самого Днепра наиболее удобными путями и оберегать от разных напастей.

И вот наконец еще дня через три дружины Белотура, Велема и Ольгимонта попрощались с Межой и тронулись дальше. Клюку Кручинихи, для надежности обвязанную одним из заговоренных стеблей боронец-травы, Дивляна везла с собой и намеревалась вручить матери Ольгимонта, княгине Колпите.

Протяженностью волок от верховий Ловати до озера Узмень, куда им теперь предстояло держать путь, был верст в пять.

– За день дойдем, – обнадеживал Ольгимонт, при котором Белотуру больше не нужны были другие проводники. – Гати здесь хорошие, мы сами за ними следим. А на Узмене наши люди живут, Огнедева сможет там отдохнуть.

В верховьях Ловати земли были порядком заболоченные и села встречались нечасто. Когда пришла пора вытаскивать лодьи на берег, вокруг не виднелось ни одной крыши. И все же люди тут бывали: на утоптанной площадке чернели круги старых кострищ, валялись черепки от битых горшков, обрывки старых берестяных туесов, обломанные черенки от деревянных ложек, обглоданные кости, рыбьи хвосты, какие-то грязные, полуистлевшие тряпки – остатки настолько заношенной и перелатанной одежки, что даже не удавалось определить, что это раньше было, то ли рубаха, то ли порты.

– Торговые гости тут стоят – одни перед волоком, другие после волока, – пояснял Ольгимонт, и Белотур кивал: он и сам с дружиной останавливался здесь по пути на полуночь. – Одни тут с Всесвячи приходили, вот как овсы начали косить, и бревна тут же остались. Я покажу. Варяги, что ли…

Заготовленные бревна еще лежали на берегу мелкой речки, на краю поляны, почти там, откуда Белотуру со спутниками предстояло начинать. Лодьи полностью разгрузили, всю дорожную поклажу – припасы, приданое Дивляны, подарки будущей родне и все прочее – сложили в стороне под небольшой охраной. Несколько бревен разместили дорожкой, один ряд вдоль другого. На них, поперек, разместили другие бревна. А уж поверх, подняв дружным усилием, водрузили первую лодью и в десяток рук принялись толкать. Когда корма сошла с заднего бревна, его переложили под нос. Когда кончились продольные бревна, пару задних тоже перенесли вперед. Так и шли: одни таскали бревна, другие толкали по ним лодью. И видя, сколько сил тратят мужчины на преодоление каждой пары «больших локтей»11, Дивляна вздыхала и едва верила, что они сумеют пройти волок за один день. Преодоление порогов на Волхове тоже стоило немалого труда, но там лодьи велись по реке, а тут их предстояло тащить по суше, в глухую чащу, даже не видя впереди воды! И хотя Дивляна знала, что через несколько верст вода появится, все же это зрелище казалось ей довольно диким.

К счастью, через волок ходили достаточно часто, чтобы когда-то прорубленная просека не успевала вновь зарасти, и по мере приближения в зеленой стене открывался довольно узкий, но достаточный проход.

Через версту почва увлажнилась, запахло болотом. Под густой болотной травой захлюпала вода. Здесь была устроена гать, узкая, так что едва пройти, выложенная из порядком подгнивших, почерневших бревнышек разной толщины, с облезшей корой. Промежутки между бревнами были завалены хворостом, ветками, ольховыми жердями, ржаво-рыжими на срезе, довольно свежей щепой – Ольгимонт сказал, что сам недавно подновлял ее. Но продвижение замедлилось: на кривой неравномерной гати бревна разъезжались, нос ладьи упирался в неровности пути и не двигался, несмотря на все усилия.

Шагая по тропе, Дивляна не переставала думать о том, что осталось позади. Те два дня, пока Ольгимонт выздоравливал, она сама тоже по большей части спала – так утомила ее первая в жизни настоящая встреча с Той Стороной. И если насчет бабкиных игрецов все теперь было более-менее ясно, то мысли, впервые пришедшие к ней в темной выморочной избе, не давали покоя. Надо было спросить у игрецов, не направлял ли их кто-то другой, кроме умершей хозяйки. Не послал ли их иной ведун, не заставил ли требовать крови – сперва скотины, потом детей, потом самого князя Ольгимонта? Но в ту ночь она не догадалась задать все нужные вопросы, а вызывать игрецов для нового разговора не чувствовала себя в силах.