Другим оправданием взимания процентов была либо невозможность извлекать непосредственную прибыль из денег, отданных в качестве ссуды, все время до их возвращения ( lucrum cessans, упущенная выгода), либо необходимость компенсировать труд, следствием которого были эти деньги ( Stipendium laboris, вознаграждение за труд).
Если, следовательно, такое взимание становилось законным медленно и с трудом, потому что тяжкие обвинения в ростовщичестве и угроза ада для ростовщика в XIII в. по-прежнему были широко распространены, то даже там, где терпели процентный заем, иначе говоря ростовщичество, заимодавец натыкался на другой важный принцип — идею справедливости. В этой сфере ее выражением был в основном умеренный процент. Тем не менее этот процент оставался на уровне, который сегодня сочли бы значительным, — около 20%. Но главное, что во второй половине века отношение к процентному займу, в частности у церкви, колебалось между традиционным желанием осудить и запретить и новой тенденцией оправдать при некоторых условиях. Это видно по трактату «О процентах на капитал» (De usuris), написанному в конце XIII в. одним доминиканцем, вероятно, учеником Фомы Аквинского, — Эгидием из Лесина:
Сомнение и риск не могут изгладить дух наживы, то есть стать извинением процентам с капитала, но когда есть неопределенность, а не расчет, сомнение и риск могут быть приравнены к справедливому суду.
В связи с процентом на капитал некоторые проблемы, касающиеся денег, стали в конце XIII в. в Парижском университете предметом дискуссий в рамках кводлибетов— вида дебатов, позволяющих затрагивать любые темы и, в частности, злободневные. Между 1265 и 1290 гг. самый знаменитый магистр Парижского университета того времени, Генрих Гентский, дискутировал с магистрами Матвеем из Акваспарты, Гервасием из Мон-Сент-Элуа, Ричардом из Миддлтона и Годфруа из Фонтене о временных или постоянных рентах. Спор шел о том, ростовщичество это или нет. Мнения разделились, но эта дискуссия показывает, что именно через проблему ростовщичества и того, на что распространяется это слово, новые экономические реалии, основанные на использовании денег и на денежных оценках, через этический подход проникали в сферу богословия [39].
Если эти проблемы волновали богословов, теперь они мучили также купцов и заимодавцев, которые как христиане хотели непременно избежать ада, но и богатеть тоже. Не так давно я рассказал о их колебаниях в очерке под названием «La Bourse et la Vie» («Кошелек и жизнь»).
Пример этого нового отношения к деньгам возьмем из великолепной работы Кьяры Фругони «Лучшее дело Энрико: Джотто и капелла Скровеньи» ( Frugoni, Chiara.L’affare migliore di Enrico: Giotto e la cappella Scrovegni. Torino: G. Einaudi, 2008). Историк показывает здесь, какую необыкновенную перемену претерпел образ семьи Скровеньи благодаря строительству в Падуе капеллы, украшенной фресками Джотто, которое Энрико Скровеньи оплатил в начале XIV в. Семья Скровеньи была падуанскими нуворишами долгого XIII века. Отца Данте поместил в аду среди ростовщиков, сын Энрико продолжил дело отца и даже расширил его, но проявил и caritas, заказав строительство этой капеллы, посвященной Богоматери и беднякам, где Джотто расположил пороки и добродетели в нетрадиционном порядке. Кстати, Энрико, умерший в Венеции в изгнании, в котором оказался по чисто политическим причинам, запомнился как великий благодетель — ростовщик оказался обреченным раю.
В церкви самыми чуткими к этой проблеме вторжения денег были новые нищенствующие ордены — доминиканцы и особенно францисканцы. Спор несколько изменился и в новых формах стал одним из главных в средние века. Как в сфере питания шла великая битва карнавала и поста, в сфере денег шла великая битва между богатством и бедностью.
8. НОВОЕ БОГАТСТВО И НОВАЯ БЕДНОСТЬ
Но эта битва шла между новым богатством и новой бедностью. Мы с вами в веке, где только что произошло то, что я назвал «низведением высших небесных ценностей на бренную землю». Богатство было новым. Это было уже не земельное богатство, богатство сеньоров и монастырей, это было богатство бюргеров, купцов, тех, кого называли ростовщиками и кто скоро станет банкирами. Стоимость этого богатства выражалась в монетах, будь то монеты реальные или счетные.
Тем не менее это богатство в большей степени имело социальное значение, чем чисто экономическое. Новые богачи займут место среди сильных мира сего в христианском обществе, потому что перед лицом их нового богатства новая бедность окажется в одном ряду не с алчностью и пороками, а с caritas, о которой я уже говорил, и добродетелями. В течение всего XIII века деньги, как хорошо показала Николь Бериу, находились в неопределенном положении между пороком и добродетелью. Уже в 1978 г. американский историк Лестер К. Литтл объяснил, как получилось, что в средневековой Европе сосуществовали религиозная бедность и экономика прибыли [40]. Деньги просачивались в христианское воображаемое с давних пор. В начале XII в. французский монах Жоффруа Вандомский сравнил освященную облатку с монетой лучшей чеканки, потому что ее круглая форма напоминала круглую форму монеты, а способность облатки приравниваться к спасению ассоциировалась со способностью монеты олицетворять собой ценность. Еще во времена отцов церкви святой Августин представил Христа первым купцом, жертва которого выкупила человечество. Это был «небесный купец». Но с XII и особенно с XIII в. в христианском мире утвердилось новое богатство.
Новые бедные
Этому новому богатству противостояла новая бедность. Эта бедность уже не была одним из следствий первородного греха, это была уже не бедность Иова, а почетная бедность, что было связано с изменением образа Иисуса в духовных представлениях христиан. Иисус всё меньше оставался тем, кем был в первые века христианства, — воскресшим Богочеловеком, великим победителем смерти. Он стал Богочеловеком, давшим человеку пример бедности, которую символизировала нагота. Из всех движений, которые после тысячного года пытались возродить раннее христианство, добиться возврата к апостолам, все больше силы набирало то, которое побуждало к реформе, к возрождению путем возврата к истокам, к тому, чтобы «следовать нагими за нагим Христом». Точно так же как новое богатство было результатом труда, новая бедность была результатом усилия, выбора, это была добровольная бедность, и невозможно понять, как в средневековом обществе утвердились деньги, если не различать два вида бедности — вынужденную и добровольную [41].
Франтишек Граус показал, что в деревне в раннее средневековье были бедные, но главным местом, где в средние века бедность росла и бросалась в глаза, был город. Поэтому естественно, что борьбой с новой бедностью занялись в основном новые монашеские ордены, которые, в отличие от прежних монахов, обосновались в городах, а именно францисканцы.
Франциск Ассизский выступал за отказ от денег во всех смыслах слова [42]. Он отрекся от своего отца-купца, он обнажился, как Иисус, он жил в бедности, он проповедовал в бедности. И потом хулители нового богатства, желая содействовать новой бедности, парадоксальным образом пришли к двусмысленному и даже обратному результату. Литтл заявил, что архиепископ Пизанский, проповедуя в 1261 г. в Церкви францисканцев, объявил Франциска Ассизского патроном и покровителем купцов. Итальянский историк Джакомо Тодескини пошел дальше. Он считает, что в конце жизни Франциск свел вместе бедность и существующую под знаком денег городскую культуру, развивающуюся в Северной и Центральной Италии. В течение XIII в. францисканцы, согласно Тодескини, непрерывно искали определение и оправдание францисканскому богатству, приведшему их «от добровольной бедности к рыночному обществу». Тодескини основывается прежде всего на трактате лангедокского францисканца Петра Иоанна Оливи (1248-1298) «О договорах» .(De contractibus) (ок. 1295 г.) [43].
