Темнота.

Мысль о ее приближении пронзила Эрни Блока словно молния. Таинственная сила, притягивавшая его к этому месту, на какое-то время оказалась более могучей, чем боязнь темноты. Но чары этого загадочного магнетизма иссякли, едва он сообразил, что вся восточная половина небосвода уже стала лиловой, а через несколько минут потемнеет и западная его часть, пока еще светлая.

С криком отчаяния он бросился через шоссе, рискуя быть сбитым автомобилем. Не обращая внимания на сигналы, подаваемые оторопевшими водителями, он мчался, не оглядываясь и не останавливаясь, прямиком к разделительному рву, почти физически ощущая тяжесть темноты. Он упал, спускаясь в канаву, вскочил тотчас же на ноги, словно ужаленный свившейся там клубками темнотой, и взлетел наверх, на шоссе, ведущее на запад. К счастью, оно было свободно, но он даже не оглянулся, а побежал прямо к своей машине. Темнота, казалось, норовила ухватить его за ноги, когда он взбирался в кабину, оттащить его от «Доджа» и поглотить. Наконец он распахнул дверь, вырвал ноги из цепких лап темноты и, забравшись в кабину, захлопнул и запер за собой дверь.

Ему стало легче, но в полной безопасности он себя не чувствовал и, если бы не был так близко от дома, наверняка так бы и закоченел за рулем. Но ему оставалось всего четверть мили, и, когда он включил фары, мрак отступил, и это его взбодрило. Эрни так трясло, что выехать на середину шоссе он не рискнул, а двигался вдоль обочины вплоть до развилки. Натриевые фонари над поворотом на дорогу к мотелю навели его на мысль остановиться под ними, в их спасительном желтом сиянии, но он стиснул зубы и свернул на темное окружное шоссе. Проехав всего двести ярдов, Эрни достиг въезда на территорию мотеля. Он промчался мимо стоянки, остановил грузовик прямо напротив конторы, выключил фары и заглушил мотор.

Фэй сидела за стойкой, ее хорошо было видно сквозь большие окна. Он почти вбежал в контору, слишком поспешно, и, с шумом захлопнув за собой дверь, постарался изобразить на лице улыбку, когда жена взглянула на него.

– Я уже начала беспокоиться, дорогой, – улыбнулась она в ответ.

– У меня спустила шина, – объяснил он, расстегивая дубленку.

Теперь он чувствовал себя почти в безопасности, рядом была Фэй, она придавала ему силы.

– Я скучала, – сказала она.

– Но я выехал из дома всего лишь в полдень.

– А мне показалось, что прошла вечность. Я хочу, чтобы ты всегда был рядом.

Они наклонились друг к другу через стойку и поцеловались.

Это был поцелуй от чистого сердца. Она обняла его за голову и сильнее прижала к себе. Большинство давно женатых семейных пар, даже если они продолжают любить друг друга, выражают свои чувства чисто механически. Но у Эрни и Фэй все было иначе: через тридцать один год после свадьбы она все еще вселяла в него ощущение молодости.

– Ты привез оборудование? Все в порядке? Может, прямо сейчас и разгрузишь?

– О нет, только не сейчас, – бросив затравленный взгляд на темное окно, возразил Эрни. – Я вымотался.

– Но ведь там всего четыре упаковки…

– Нет, лучше я сделаю это завтра утром, – как можно спокойнее ответил Эрни, но голос выдавал его волнение. – За одну ночь с упаковками ничего не случится, полежат в машине. Гляди-ка, ты уже повесила рождественские украшения!

– А ты только теперь заметил?

На стене над диваном висела огромная гирлянда из сосновых шишек, в углу, за полочками с открытками, стоял картонный Санта-Клаус в натуральную величину, а напротив него, на стойке, маленький керамический северный олень мчал керамические сани с подарками. С потолка свисали красные и золотистые рождественские шары.

– Тебе пришлось влезать на стремянку, – сказал он. – Ты могла упасть. Нужно было подождать меня.

– Дорогой, я не из неженок. Успокойся. Вы, морские пехотинцы, слишком любите кичиться своим мужеством.

– Ты думаешь?

Входная дверь внезапно распахнулась, и вошел водитель грузовика: ему нужна была комната на ночь.

Эрни не мог перевести дух, пока дверь за ним не захлопнулась.

На долговязом водителе была ковбойская шляпа, джинсовая куртка, ковбойская рубаха и джинсы.

Фэй выразила восхищение его шляпой, украшенной кожаной лентой с бирюзой, шофер просиял и почувствовал себя как дома.

Пока клиент заполнял карту гостя, Эрни прошел за прилавок, стараясь не думать о случившемся с ним по дороге домой и о темноте за окном, повесил дубленку на вешалку у ящичков с картотекой и пошел разбирать корреспонденцию на дубовом столе: счета, рекламные проспекты, просьбы о пожертвованиях, поздравительные открытки и конверт с чеком – его пенсией.

Наконец он взял в руки белый конверт без обратного адреса. Внутри была цветная фотография, сделанная «Полароидом», с изображением семьи из трех человек – мужчины, женщины и ребенка – на фоне мотеля, рядом с дверью девятого номера. Мужчине на вид было не более тридцати, даже меньше, он хорошо загорел и прекрасно выглядел. Женщина была на пару лет моложе, симпатичная брюнетка. Девочка лет пяти или шести была просто очаровательна. Все трое улыбались. По их рубашкам с короткими рукавами Эрни определил, что снимок был сделан в середине лета.

Он с недоумением повертел в руках фотографию, но на обратной стороне не было никакой надписи. Он еще раз заглянул в конверт. Тот был пуст: ни письма, ни открытки, ни визитной карточки, чтобы определить отправителя. На штемпеле значилось, что конверт отправлен из Элко в прошлую субботу, 7 декабря.

Он снова взглянул на людей на фотографии, и, хотя и не вспомнил их, по телу побежали мурашки, как тогда, возле странного места у шоссе, где он вылез из машины. У него участился пульс. Он бросил фотографию на стол и отвернулся.

Фэй все еще любезничала с лихим шофером в ковбойском наряде, вручая ему ключи от номера.

Эрни внимательно посмотрел на нее. От нее всегда исходило спокойствие. Она была милой сельской девушкой, когда они познакомились, и стала еще более милой женщиной. Возможно, ее белокурые волосы и начинали седеть, но это было совершенно незаметно. Ее голубые глаза по-прежнему оставались ясными и цепкими, лицо всегда спокойно, значительно и дружелюбно, почти блаженно.

Когда водитель грузовика наконец ушел, Эрни уже успокоился.

– Тебе это что-нибудь говорит? – спросил он Фэй, протягивая ей цветную фотографию.

– Это наша девятая комната, – ответила она. – Они, наверное, останавливались у нас. – Она нахмурилась, всматриваясь в молодую семейную чету и их дочь на фото. – Нет, я их впервые вижу. Странно.

– Но почему тогда они послали нам эту фотографию без всякой надписи?

– Видимо, им казалось, что мы их должны помнить.

– В таком случае они должны были гостить у нас по меньшей мере несколько дней, чтобы мы познакомились поближе. А я их абсолютно не знаю. Уж девочку-то я наверняка бы запомнил, – сказал Эрни: он любил детей, и они обычно отвечали ему взаимностью. – Ей впору сниматься в кино.

– Мне кажется, тебе запомнилась бы и ее мать. Она такая яркая.

– Отправлено из Элко, – продолжал рассуждать Эрни. – Зачем жителям Элко останавливаться в нашем мотеле?

– Может быть, они и не живут там постоянно. Ну, скажем, они останавливались у нас прошлым летом, а недавно случайно оказались в этих краях и послали нам на память о себе фотографию.

– Без всякой надписи.

– И в самом деле странно, – нахмурилась Фэй.

Он забрал у нее снимок.

– А кроме того, фото сделано «Полароидом». Если бы они хотели нам его подарить, то подарили бы сразу.

Дверь распахнулась, и кучерявый парень с густыми усами вошел в дом, дрожа от озноба.

– Есть свободный номер? – спросил он.

Пока Фэй занималась с клиентом, Эрни положил фотографию на письменный стол. Он намеревался взять всю корреспонденцию и пойти с ней наверх, но медлил, стоя у стола и разглядывая лица людей на моментальном снимке.

Был вечер 10 декабря, вторник.

Когда Брендан Кронин начал работать санитаром в детской больнице Святого Иосифа, один только доктор Джим Макмертри знал, что на самом деле он священник. Отец Вайцежик заручился его словом никому не раскрывать эту тайну, а также не делать Брендану никаких скидок по сравнению с другими санитарами и даже, более того, поручать ему как можно больше самой неприятной работы. Поэтому в свой первый рабочий день в новом качестве он выносил «утки», менял мокрые от мочи простыни, помогал приводить в порядок лежачих больных, кормил с ложечки восьмилетнего парализованного мальчика, толкал кресла-каталки, подбадривал впавших в уныние больных, вытирал рвотную массу за двумя раковыми больными, которых тошнило после процедуры химиотерапии. И при этом никто не щадил его и не называл «отец мой». Сестры, врачи, санитары, посетители и пациенты обращались к нему по имени – Брендан, и от этого ему было слегка не по себе, он чувствовал себя незваным гостем на маскараде.