Неутомимая труженица на ниве благотворительности, Рита не только участвовала в самых различных комитетах или сотрудничала с ними, но не гнушалась и черноты практической работы.

– Так что ты скажешь на это? – продолжала развивать свою мысль она. – Мне думается, тебя увлечет работа с детьми.

– Рита, а что, если приступ случится, когда я как раз буду с детьми? Ведь они испугаются, а я…

– Ах, оставь, ради бога! – фыркнула Рита. – Это всего лишь отговорки, чтобы не появляться на людях. Все будет в порядке, я уверена. И не бойся поставить меня в неудобное положение, это не так уж легко сделать. Меня трудно чем-либо смутить, дорогая.

– Да я и не считала тебя за недотрогу. Но ведь ты не видела, что со мной творится во время приступа. По правде говоря, я и сама не знаю, как я выгляжу в такой момент…

– Ради бога, только не делай из себя чудовище! Ведь ты не забила никого до смерти палкой, мисс Чудовище?

– Ну, Рита, ты человек! – расхохоталась Джинджер.

– Превосходно! В таком случае ты уже член нашего комитета.

Хотя Рита и не рассматривала Джинджер как объект для благотворительности, она твердо решила использовать ее случай в качестве повода для расширения поля своей кипучей деятельности. Она уже засучила рукава и посвятила себя опеке над Джинджер, и ничто на свете не могло ее остановить в этом благородном порыве. Забота Риты была приятна Джинджер, но мысль о том, что она в таковой нуждается, угнетала ее.

Они остановились у светофора, со всех сторон зажатые легковыми автомобилями, грузовиками, автобусами и такси. В «Мерседесе» какофония центра города несколько приглушалась, но не стихала окончательно, и, когда Джинджер выглянула в окно, пытаясь установить конкретный источник особенно раздражавшего ее рокота, она увидела большой мотоцикл. Мотоциклист обернулся на нее, но ей не удалось рассмотреть его лицо: на голове у него был шлем с затемненным щитком, закрывавшим все лицо до подбородка.

Впервые за последние десять дней Джинджер вновь окутал дурманящий туман, и это произошло гораздо быстрее, чем раньше, в случаях с черными перчатками, офтальмоскопом и отверстием в умывальнике. Она лишь взглянула на черный блестящий щиток, и ее сердце бешено заколотилось, у нее перехватило дыхание, и мощная волна страха смыла ее с сиденья «Мерседеса».

Первое, что услышала Джинджер, было надрывное гудение автомобилей: ей сигналили водители легковых машин, автобусов и грузовиков. Сигналы ревели, визжали, стонали, квакали, гавкали со всех сторон.

Она открыла глаза. Зрение ее обрело четкость. Она вновь сидела в салоне «Мерседеса», стоявшего перед светофором. Мотор работал, машина несколько продвинулась вперед, ближе к перекрестку, и слегка заехала в соседний ряд, мешая проезду других автомобилей, из-за чего они и сигналили столь отчаянно.

Джинджер поняла, что она всхлипывает.

Перегнувшись к ней через подлокотник, отделяющий сиденье водителя от места для пассажира, Рита крепко сжимала ее руки.

– Джинджер, с тобой все в порядке? Ты слышишь меня, Джинджер?

Кровь. Теперь, после надрывного воя гудков и сирен, после голоса Риты, Джинджер осознала, что ее желто-зеленая юбка перепачкана кровью. Темное пятно расплылось и по рукаву пиджака. Руки же ее были сплошь в крови, так же как и руки Риты.

– О господи, – простонала Джинджер.

– Джинджер, ты меня слышишь? Джинджер?..

Один из ухоженных ногтей Риты был полностью оторван, остался лишь небольшой кусочек у самого основания, а обе ладони были в ссадинах и царапинах и обильно кровоточили. Манжеты ее жакета тоже были все в крови.

– Джинджер, не молчи! – повторила она.

Гудки продолжали реветь.

Только теперь Джинджер заметила, что волосы Риты растрепались, а на щеке алела глубокая царапина в добрых два дюйма длиной. По подбородку на шею стекала струйка крови, смешанной с пудрой.

– Вижу, что ты пришла в себя, – удовлетворенно вздохнула Рита. – Слава богу! У тебя снова был приступ, ты пыталась вырваться и бежать из автомобиля. Я не могла тебе этого позволить, ты попала бы под колеса.

Какой-то разъяренный водитель, пытавшийся объехать «Мерседес», громко кричал им нечто не вполне вежливое.

– Я поранила тебя, – еле вымолвила Джинджер. Ей стало дурно при одной мысли о том, что она натворила.

Не обращая внимания на нетерпеливые сигналы других водителей, Рита снова сжала ладони Джинджер, на этот раз лишь желая успокоить и ободрить ее, а не удержать.

– Все в порядке, дорогая, – повторила она. – Теперь все уже хорошо, а немного йода меня только украсит.

Мотоциклист. Темный щиток на его шлеме.

Джинджер выглянула в окно – мотоциклиста не было. В конце концов, он ей ничем не угрожал, обычный случайный встречный, спешащий по своим делам, мало ли таких на улице!

Черные перчатки, офтальмоскоп, стоковое отверстие в раковине умывальника, темный защитный шлем с толстым стеклом. Почему именно эти конкретные предметы выбивают ее из колеи? Что между ними общего? И есть ли оно вообще?

– Извини меня, – давясь слезами, сказала Джинджер.

– Не нужно извиняться, – перебила Рита. – Пора нам отсюда выбираться. – Она обтерла руки салфетками из пачки, лежавшей в ящичке в подлокотнике, и, зажав одну из них в ладони, включила передачу, стараясь не запачкать ручку кровью.

Джинджер взглянула на свои руки, перепачканные кровью Риты, откинулась на спинку сиденья и зажмурилась, стараясь не плакать, но это ей не удалось.

Четыре психических срыва за пять недель.

Она не могла больше убивать день за днем в ожидании нового приступа, утешая себя надеждой, что когда-нибудь выяснит его причину. Она не желала более чувствовать себя беззащитной игрушкой в руках неумолимой судьбы.

Был понедельник, 16 декабря, и Джинджер вдруг твердо решила действовать, сделать хоть что-то до пятого припадка. Она еще не знала, что она может предпринять, но уже не сомневалась в том, что найдет выход, если очень постарается и перестанет себя жалеть. Она достигла самого дна, опускаться ниже было некуда, как бы она ни унижалась, ни боялась и ни паниковала. У нее оставался один путь – наверх. И она обязательно выкарабкается из этой проклятой ямы, чего бы это ей ни стоило, она выберется из темноты к свету, черт побери!

Во вторник, 24 декабря, Доминик Корвейсис встал с постели в восемь утра вялым и разбитым: назойливая дремота никак не покидала его после вчерашнего злоупотребления успокоительным и снотворным. Тщательный туалет не принес особого облегчения, тем не менее Доминик не падал духом.

Вот уже одиннадцатую ночь кряду он спал спокойно: лекарственная терапия действовала, и он был полон решимости перетерпеть временное вынужденное затворничество, чтобы навсегда покончить с изнурительными полуночными блужданиями.

В опасность физической и психологической зависимости от таблеток он не верил, хотя уже почти исчерпал все свои запасы медикаментов, прописанных доктором Коблецем. Чтобы заполучить новый рецепт, он выдумал целую историю об ограблении своей квартиры, во время которого лекарства якобы исчезли вместе с проигрывателем и телевизором. Порой Доминику становилось мучительно стыдно за эту ложь, но, оглушенный и размягченный очередной порцией пилюль, которые он глотал пригоршнями, он без труда находил для себя оправдания.

О том, что может произойти, если приступы сомнамбулизма возобновятся в январе, когда лекарства иссякнут, он старался не думать.

В десять часов, отчаявшись сосредоточиться на работе, он надел легкий плисовый пиджак и вышел из дома. На улице было прохладно, значит, вплоть до апреля, за исключением отдельных погожих теплых дней, пляжи будут полупустыми, подумалось ему.

Спускаясь на своем «Файерберде» с холмов к центру города, Доминик обратил внимание на то, каким унылым кажется Лагуна-Бич в пасмурную погоду. На мгновение ему пришло в голову, что такое впечатление сложилось у него под воздействием все тех же лекарств, но он прогнал эту неприятную мысль, сосредоточившись на дороге: в таком полусонном состоянии недолго и разбиться.