— Да, — торжественно признал Трепка, — в этом пункте мне не придется насиловать мою совесть. Если вы правы, хотя пока вы еще не представили нам даже и намека на доказательство, ваш предполагаемый посланец, конечно, мог впасть в величайшее искушение. Получить в руки ключ от пещеры Аладдина, полной миллионов, и иметь возможность черпать оттуда сокровища без счета — это, бесспорно, искушение, перед которым мог не устоять даже представитель желтой расы! И все же не слишком ли смелое это предположение, что миллионы лежали там и ждали, пока их возьмут голыми руками? Что они так и хранились в подвалах Тюильри или в каком-нибудь другом месте, ожидая, пока их возьмут? Как, по-вашему?

Произошла маленькая заминка. На пороге столовой внезапно появился юный Джон, слегка смущенный, но с упрямым и дерзким выражением лица, какое появляется у юнцов, когда у них совесть нечиста. Он пробормотал слова приветствия и сел на свое место за столом. Дворецкий налил ему буйабеса и подлил суп в тарелки других гостей. На лице старой дамы появилось такое выражение, словно она хотела сделать выговор прогульщику, но потом передумала и шепотом отдала распоряжение дворецкому — доцент разобрал только, что речь шла о десерте, — миссис Ванлоо заказала совершенно определенный сорт пирожного. Люченс продолжил прерванный разговор:

— Я вовсе не воображаю, что предполагаемые миллионы были свалены в кучу в подвалах Тюильри или какого-нибудь пустынного замка, где император спрятал их для сына. Он был человеком куда более практичным, чем вы хотите признать. Он прекрасно знал пользу банков, которые начисляют проценты на проценты и заботятся, чтобы деньги надежно хранились в их сейфах. Он положил большую часть состояния, о котором нам известно, в банкирскую фирму Лаффита, меньшая часть оказалась в другом банке. Я уверен, что та часть наследства, о которой говорю я, тоже была в банке. Логика подсказывает мне, что эта фирма, скорее всего, находилась в такой стране, где англичанам было бы трудно конфисковать деньги, если бы они их обнаружили. Но от одной опасности никто не застрахован — тот, кому дано тайное поручение, может предать своего доверителя! Как справедливо сказано в Писании: кто будет стражем самих стражей? Четвертое послание дошло, но мир никогда не узнал о нем. И я могу доказать свои слова!

Все сидевшие за столом слушали как завороженные. Престарелая дама, совсем недавно от души смеявшаяся над теориями доцента, уже не веселилась и ловила каждое слово Люченса; голубые глаза Эбба азартно сверкали. Мартин перестал топить в вине свои горести, и даже Трепка утратил частицу своей самоуверенности. Только юный Джон продолжал поглощать буйабес.

— У вас есть доказательство? — переспросил Трепка так медленно, точно каждое слово застревало у него в горле. — Могу я спросить, что это за доказательство?

— Я вам отвечу, — с готовностью отозвался Люченс. — У меня есть китайская могила!

Напряжение спало. Директор банка захихикал, словно от щекотки, Мартин последовал его примеру, лицо Эбба откровенно говорило, что он сомневается, в своем ли уме доцент. Но Люченс повторил как ни в чем не бывало:

— Да, китайская могила, которая расположена с севера на юг, а не с востока на запад, как наши могилы, могила из затвердевшего известняка, окруженная низкой оградой и канавой с водой для защиты от злых духов, самая настоящая китайская могила, которую я обнаружил в самом невероятном месте — здесь, в Ментоне!

Смех разом смолк, все заговорили хором:

— Здесь, в Ментоне?

— Где именно?

— И что доказывает эта могила, если вы ее обнаружили?

— Плод досужего вымысла, как я и говорил все время!

Доцент выждал, пока шум уляжется. И то, что он сказал, вероятно, удивило слушателей больше, чем все изложенное им до этого. Обернувшись к хозяйке дома, он светским тоном проговорил:

— Мадам, прошу прощения за свою невоспитанность. Я вижу, что молодой мистер Джон только что попросил дворецкого подлить ему еще буйабеса. Ваш буйабес великолепен, и я вполне понимаю мистера Джона. Но прежде чем ему нальют вторую порцию, быть может, мне следует вам кое-что сказать. По пути сюда я видел мистера Джона в кондитерской как раз напротив входа на виллу. Он сидел там вместе с молодой дамой, и они ели пирожные.

— Пирожные? — запинаясь, выговорила хозяйка. — Что вы хотите сказать? Уж не…

— Нет, мадам, я не сошел с ума, хотя, возможно, дурно воспитан. Когда я говорю, что юный мистер Джон ел пирожные, я имею в виду миндальные пирожные — коронное блюдо кондитерской. Я пробовал их и должен признать, что они великолепны. Минуту назад я слышал, что вы заказали их нам на десерт. Я понимаю, ничего не стоило сделать так, чтобы мистер Джон лишился этого десерта, достаточно было оставить его без сладкого за дурное поведение. Но, как я уже сказал, со свойственным молодости здоровым аппетитом к жизни он еще до того, как приняться за суп, авансом полакомился десертом. Завидный аппетит, не так ли, мадам?

Ответа доцент не услышал. Движения веера, прикрывавшего лицо старой дамы, становились все медленнее. И вдруг она осела в кресле, как поникший цветок. А доцент совершил неожиданный поступок: он без церемоний вылил стакан воды в тарелку юного Джона.

— Вызовите полицию! — крикнул он дворецкому. — И доктора, но только не доктора Дюрока, а полицейского врача. И быстрее, черт возьми, понятно?

Мартин поднялся с места, снова сел, встал опять и единым духом осушил бокал вина. Доцент пристально посмотрел на него, потом с помощью Эбба перенес старую даму в ее спальню.

А юный Джон с негодованием уставился на свой разбавленный водой буйабес.

Несколько ближайших часов для Кристиана Эбба прошли как во сне. Это был сон, а может, сбивчивый фильм режиссера-сюрреалиста. Вилла кишела чужими людьми, охранявшими все входы и выходы, тут были врач, медицинские сестры, комиссар французской полиции с помощниками. Эбб предпочел бы уйти домой, но Мартин Ванлоо просил и умолял его задержаться с упорством ребенка, который боится остаться один в темноте. Эббу казалось, что прошли бесконечные часы, пока они с Мартином слонялись по гостиной, где странным образом единственной твердой опорой их существования оставался передвижной бар. Мартин то надолго замолкал, то принимался взахлеб говорить, неотрывно глядя на опустевшие бабушкины витрины и между делом, как когда-то прежде, жонглируя бутылками. И вот тут-то — было уже за полночь — Эббу вдруг пришла в голову мысль, первая отчетливая мысль за последнюю неделю. Ну конечно же! Как он не подумал об этом раньше!

— Мартин, — сказал он, — зачем вы украли наполеоновские реликвии? Вы же могли одолжить деньги у меня!

Мартин, который в это время произносил монолог из «Генриха IV» — «Знайте, сэр Джон Фальстаф, что для вас могила разверста в три раза шире, чем для других», — осекся, словно ему влепили пощечину.

— Что вы хотите сказать, Эбб? Что я…

— Я видел вас в парке, когда вы проделывали фокусы с помощью приспособлений, купленных вами в Ницце. А в прошлый раз, когда мы были у вас в гостях и вы, подкатывая к нам бар, разливали коктейли, вы извлекли из витрин реликвии и спрятали их! Я ведь видел, как на другой день вы расплачивались наличными с Титиной. Но почему вы не пришли ко мне? Я не богат, но…

Мартин вдруг обхватил голову ладонями и начал испускать стоны, достойные сирен. Но тут появился доцент в сопровождении банкира. За ними маячили фигуры комиссара и врача — лицо врача было сумрачным.

— Мы можем идти, — сказал Люченс, — нас допросят завтра. Доктор и комиссар возьмут на себя заботу обо всем, что здесь еще нужно сделать сегодня ночью.

— Но что…

— Старуха умерла. Юный Джон выкарабкается.

При последних словах Мартин, который, поникнув, сидел на стуле, вскочил, словно собираясь совершить какой-то отчаянный поступок. Люченс шепнул несколько слов врачу — молодому человеку с умными глазами. Тот понимающе кивнул. И прежде чем Мартин успел опомниться, ему уже вкатили в руку успокаивающий укол. Когда Эбб и его коллеги выходили из комнаты, полицейский комиссар и врач вели Мартина к его кровати.