— Серьезный шпионаж, Артур Христианович, — не принимая шутливого намека, перебил Менжинский, — особенно опасен потому, что идет из центральных органов Красной Армии. Вершки в таком деле не имеем права снимать. Обязаны до самых глубоких корней докопаться. Попробую еще раз со Щепкиным побеседовать… Человек в стиле барокко. — Увидел вопросительный взгляд Артузова и разъяснил: — Слишком много лепных деталей и завитушек.

— Все, что вы предъявили, гражданин Менжинский, это не обвинительные улики, — заявил Щепкин, посмотрев на бумаги, разложенные на столе. — Это наши политические разногласия. Вы сторонник одной истины, я другой.

— Истина всегда единственная, Щепкин. Если о ней есть два мнения, то один ошибается.

— Вы убеждены, что ошибаюсь я… Это вполне естественно. Однако если бы мы в этом кабинете поменялись местами, о той же самой истине было бы несколько иное мнение.

— Наивно, Щепкин. В ваших руках было несколько веков, чтобы утвердить собственные истины. Была власть, сила и полицейский аппарат, а все-таки вы оказались биты. И не потому, что вы плохо служили собственной истине, хотя случалось и такое. А потому, что ваши истины оказались ложными.

— Я бы не стал утверждать так категорично.

— Продолжаете на что-то надеяться?

Щепкин шевельнулся на стуле и посмотрел в окно кабинета. За стеклом сумрачный сентябрьский день. Грузные, набухающие дождем облака плыли над крышами домов. Тускло блестели купола церквей, и над ними, чуя непогоду, кружили птицы. Слитные, неразборчивые звуки города пробивались сквозь окна.

— Я продолжаю настаивать, что предъявленные мне обвинения являются политическими разногласиями. Проще было арестовать меня как представителя враждебной вашему режиму партии и привлечь к ответственности за мои убеждения. Так в основе выглядит суть предъявленного мне обвинения.

— Не так, Щепкин, далеко не так… К ответственности мы вас привлекаем не за политические убеждения, хотя они враждебны нам. Вы арестованы за конкретную контрреволюционную деятельность. Вот ваши письма.

— Но я же не отрицаю факта, что вел переписку со своими единомышленниками и высказывал в частном порядке некоторые собственные мысли.

Щепкин покосился на фотокопии писем «советникам» деникинского штаба Астрову, Степанову и князю Долгорукову, оказавшихся на пленке, найденной во время обыска в дровяном сарае.

— В переписке речь идет не о теоретических аспектах политической платформы вашей партии, а о вещах явно контрреволюционных. Пожалуйста! В письме от второго августа написано о подготовляемом восстании против Советской власти и содержится просьба ускорить высылку денег. Это уже не убеждения, Щепкин, а конкретные контрреволюционные действия.

— Из найденных бумаг, — сухо заговорил Щепкин, — я настаиваю на исключении всех, которые касаются подготовки вооруженного восстания. За денежной помощью я действительно обращался, но не для того, чтобы подготовить вооруженное восстание. Деньги нужны были для помощи моим соратникам по партии, которые сейчас не могут прокормить семьи и купить одежду детям. Вы образованный человек, гражданин Менжинский, и должны знать, что наша партия в принципе отвергала всякие насильственные действия. Мы всегда выступали против революций и восстаний.

— Совершенно справедливо изволили отметить. Против революции кадеты выступали последовательно и активно…

Щепкин ощутил иронию Вячеслава Рудольфовича, но это не смутило его.

— Да, мы стояли на позициях ненасильственной парламентской борьбы в рамках конституционной демократии.

— Святые отцы инквизиции питали отвращение к крови, потому сжигали еретиков живьем… Почему же ваши единомышленники, находящиеся сейчас при штабе Деникина, не призывают генерала прекратить военные действия и перейти к парламентским дебатам? Против насильственных методов ваша партия выступала тогда, когда она находилась при власти. Сейчас же кадеты проводят активную контрреволюционную борьбу. Вы на допросах усиленно стараетесь выставить себя идейным противником. Но улики полностью подтверждают, что вы контрреволюционер и шпион. Не делайте возмущенное лицо… Самый элементарный шпион. При обыске найдено достаточно шпионских материалов, чтобы вы могли увильнуть от ответственности…

— Категорически отрицаю подобное обвинение. Это наглая провокация!

— Как же вы объясните, что в коробочке, найденной у вас при обыске, находились копии военных планов, дислокации войск и данные об артиллерийском вооружении?

— Об этом не имею никакого представления…

— Значит, надо понимать так, что некто таинственно проник в ваш сарай, нашел там железную коробку, сохраняющую отпечатки ваших пальцев, и рядом с письмами, написанными вашей рукой, положил шпионские материалы, чтобы чекисты обнаружили при обыске и предъявили своему идейному противнику обвинение в шпионаже? Вы неглупый человек, Щепкин, и должны понимать, что подобная увертка звучит сверхнаивно. Я снова спрашиваю вас, кто предоставлял материалы шпионского характера?

— На провокационные вопросы отказываюсь отвечать.

Лицо Щепкина затвердело, возле губ прорезались острые складочки, и глаза стали непроницаемыми.

Расследование по делу «Национального центра» и «Добровольческой армии Московского района» выявляло все новые и новые подробности контрреволюционной деятельности кадетского подполья, готовившего удар в самое сердце Советской власти. Деникин вел бои возле Тулы, и в этих условиях ВЧК должна была с особой тщательностью обеспечить тыл, очистить его от заговорщиков, бандитов и шпионов, которые копошились по темным углам, дожидаясь своего часа.

Вдумчивый анализ улик, очных ставок, перекрестных допросов привел Менжинского к заключению, что Щепкин не подпускал сообщников к источникам получения шпионской информации. Только он, лично, знал людей, которые похищали важнейшие военные секреты и передавали их Деникину.

В материалах дела Алферова был невыясненный эпизод. Один из гостей директора школы, которым мог быть, судя по описанию, Щепкин, имел встречу в саду «Эрмитаж» с неизвестным мужчиной. В разговоре был упомянут некий Серж, большой любитель музыки, не пропускавший ни одного симфонического концерта. Алферов об этой встрече ничего сказать не мог, а Щепкин молчал. И это упорное молчание невольно притягивало внимание Менжинского к незначительному, казалось бы, эпизоду. Надо было выяснить, почему Щепкин так упорно отрицает доказанный следствием факт встречи в саду «Эрмитаж» и разговора с упоминанием некоего Сержа?

Сержа надо найти. Если он знает об аресте Щепкина, то наверняка затаился, оборвал все связи…

— Я понимаю, что из ваших лап мне не вырваться живым, — надтреснутым голосом заговорил Щепкин. — Жестокость и произвол Чека известны всему миру и заставляют содрогаться все цивилизованное человечество…

— Вас будет судить военный трибунал, — ответил Вячеслав Рудольфович, невольно загораясь гневом. — Я понимаю, что вам хочется надеть на себя венец идейного мученика. Но судить вас будут за шпионаж и подготовку заговора. Вы знаете, какую меру наказания предусматривает законодательство за шпионаж в военное время… А насчет жестокости Чека, заставляющей, по вашим словам, содрогаться цивилизованный мир, надо тоже разобраться…

— Вы хотите это опровергнуть? Любопытно…

— Постараюсь удовлетворить любопытство… Сироты и жены расстрелянных красноармейцев не бегут за границу и не пишут мемуары о сожженных родовых поместьях. Чувствительная Европа не знает о расстрелянных в Курске, повешенных в Киеве и спаленных под Черниговом. Всякое действие вызывает противодействие. Революция тоже имеет собственные законы…

Щепкин поежился, словно в кабинете потянуло вдруг сквозняком.

— Это у вас теперь называется «карающий меч революции».

— Карающий меч, Щепкин, но не мясорубка. Мы отвечаем на белый террор. Убийство Володарского, Урицкого, покушение на Ленина, мятеж левых эсеров, измена Муравьева, стоившая жизни тысячам красноармейцев, мятеж фортов Красная Горка и Серая Лошадь. Недавняя бомба в Леонтьевском переулке.