Василий Петрович работал не разгибаясь, в каком-то чаду удушливого гнева.

Гроза разразилась ночью. Она прикрыла землю плотным душным пологом туч и в кромешной тьме била тайгу ослепительно синими всполохами молний, оглушала резкими ударами грома.

Обитатели домика проснулись, но света не зажигали. Беспокойно ворочался за тонкой перегородкой Болдырев.

— Хоть бы молния подожгла сухарник! — неожиданно громко сказал он. — Глядишь — и шелкопряд сгорел бы.

— А сами поджечь боитесь? — проговорил Лозинский..

— Не могу… Тут можно больше потерять, чем выиграть. Это ведь я так сказал… от чувства…

Анна Михайловна прошептала:

— Дождь бьет по крыше, будто шелкопряд падает… Так встанешь утром, а дом до крыши гусеницами завален…

Дождь продолжался и днем — мелкий, нудный. Серый день тоскливо тек каплями по оконным стеклам.

Лозинский, возглавлявший экспедицию по химической борьбе с шелкопрядом, все утро вздыхал за перегородкой. К завтраку вышел сонный, нахохлившийся, погонял по тарелке картошку, залпом выпил чаю и снова скрылся в своем закутке.

— Мне можно зайти в вашу лабораторию? — спросил Талаев у Владимира Осиповича.

Тот ответил, что будет рад, и, встав из-за стола, они прошли на край поляны, где разместилась палатка энтомолога.

Свет ненастного дня слабо освещал сплетенные из ивовых прутьев садки и фанерные ящики. Болдырев объяснил, что в них наездники и гусеницы.

— Наездники, как вы знаете, откладывают личинки в тела этих волосатых тварей. Личинки развиваются, губят шелкопряд, а потом насекомые вылетают.

— Много?

— Из одного ящика тысячи две наездников. Только уж больно капризны мои подопечные, — вздохнул Владимир Осипович. — Вот сегодня дождь — и наездники скисли. Они, как мухи, жмутся к теплу.

Болдырев снял крышку с ящика, и Василий Петрович увидел копошащуюся кучу насекомых с тонкими, осиными талиями и прозрачными крылышками. Наездники тихо жужжали, словно в полусне. Несколько их вылетело, они покружили по палатке и сели на брезент.

— А попробуй открыть ящик в жаркий день — выскакивают пулей!

— Да… — протянул Василий Петрович, — войско не из бодрых.

— Собрался я сегодня их выпускать в тайгу, а — дождь. К завтрашнему дню половина попередохнет: подавят друг друга…

— Как же вы их подсаживаете к шелкопряду?

— Просто. Беру ящик, иду в тайгу, открою его — они и вылетят.

— А оценка результата?

— Ведь мы, Василий Петрович, только ускоряем естественный процесс. Обычно там, где пируют гусеницы, появление наездников наблюдается на десятый-двенадцатый год. А если их подсаживать, то массовое развитие наездников ускорится года на два. Значит, и гибель гусениц начнется быстрее. Можно спасти сотни гектаров кедрача.

— Это уже установлено?

— Нет. Так предполагается.

— Ясно.

— Куда уж как ясно, — нахмурился Болдырев. — Я ведь только четвертый год работаю над темой…

— А что вы сегодня будете делать?

— Спать, — глядя в сторону, усмехнулся Болдырев.

В темноте сеней Василий Петрович наткнулся ка пустые ведра. Они с дребезжащим грохотом покатились по полу. Распахнув дверь, Талаев крикнул в избу, ни к кому не обращаясь:

— Кой черт ведра на дороге поставил! Места им нет, что ли!

— Извини, Вася, это я, — удивленно проговорила Анна Михайловна. — Что же ты кричишь?

— Не кричу, а говорю, — проворчал Талаев. — На место надо ставить.

— Ты, Вася, отдохни. Не надо себя так мучить.

— Кто же это себя мучает? — вспылил Талаев. — Я дело говорю.

— Хорошо, хорошо, — сказала жена. — Сейчас я ведра на место поставлю. Извини.

Василий Петрович, нахмурившись, вошел в комнату.

— Я книгу оставил на столе. Где она?

— На полке.

— Там закладка была.

— Я с закладкой и поставила.

Взяв с полки книгу, Талаев подсел к окну, но, видимо, ему не работалось. Он долго листал страницы, смотрел в запотевшие стекла, покашливал. Потом подошел к жене:

— Извини.

— Я не сержусь.

Вечером, получив сводку погоды, Лозинский хмуро проговорил:

— Что ж, завтра начнем сказочку про белого бычка… Вы тоже, насколько я понимаю. Так ведь, Василий Петрович?

— Нет. Мне надо еще два дня подождать. Скрытый, инкубационный период септицемии у шелкопряда — четыре дня.

Вадим Алексеевич нетерпеливо взъерошил волосы. Его осунувшееся лицо при свете лампы казалось истощенным, только глаза вызывающе блестели.

— А вы, Василий Петрович, не боитесь оказаться в положении Фауста или в роли ученого-атомника, потерявшего контроль над реакцией? Эпизоотию вы вызовете, а она перебросится на животных, на людей? А?

— Не думаю, — помолчав, сказал Талаев. — По каноническим законам микробиологии это невозможно.

— Но ведь чумой, насколько мне помнится, сначала заболевают крысы, мыши, суслики. Потом болезнь перебрасывается на человека. Или бруцеллез? Им болеет скот. А от него заражаются люди.

— Про дендролимуса могу сказать одно — не знаю…

— Что ж, по крайней мере честно.

Подходя к зарослям молодого кедрача, Василий Петрович почувствовал одышку. Удивился. Потом понял: он всю дорогу почти бежал.

Черные, обнаженные скелеты поросли стояли тихо. Кругом было мертво. Только где-то далеко в зарослях едва зеленели остатки хвои,

«Ничего не понимаю, — мелькали мысли. — Ничего не понимаю. Как же бациллюс дендролимус?..»

Он вошел на кладбище молодых кедров. Заметил одну гусеницу на ветке, вялую, едва живую. Он хотел дотянуться до нее, взять на исследование, глянул под ноги, чтобы удобнее встать, и присел от неожиданности. В густой траве под кедрами он увидел десятка трупов гусениц.

— Дохлые! Совсем дохлые! — шептал Василий Петрович.

Он обходил делянку метр за метром, и всюду были трупы гусениц. Собрав с десяток в разных местах, он положил их в пергаментные пакетики, пронумеровал и побежал к домику.

— Аннушка! Смотри — дохлые! Они дохнут! — едва открыв дверь, с порога закричал Василий Петрович.

— Если ты будешь так носиться, то после отпуска попадешь в больницу! — отчитала его жена.

— Ладно! Куда угодно! Но ты только посмотри!

Вскрыв трупы гусениц, они убедились, что смерть наступила от септицемии — гнилокровия. Бактерии дендролимуса разрушили не только кровь. Под их действием распались все внутренние органы гусеницы. Шелкопряд напоминал кожаный мешок, наполненный вонючей коричневой жидкостью.

— Замечательно, — говорил Талаев. — Прекрасная работа! А ведь это только начало. Посмотрим, что будет через три-четыре дня.

Потом он сорвал несколько веток свежего кедра, набрал гусениц, бойких, здоровых, посадил их в банку и стал кропить плазмой погибших. Но действовать так было неудобно. Василий Петрович взял пульверизатор и с силой дунул.

Пыль растворенной в воде плазмы ударила в лицо.

Талаев отшатнулся, зажмурил глаза. Рука инстинктивно потянулась к воде. Но Василий Петрович ощупью отыскал стул, сел. Он чувствовал, как подсыхает на коже влага.

«Я знаю, что болезни насекомых для человека не заразительны. Дендролимус не исключение. Не исключение? А что ты о нем знаешь? Ничего… Ровным счетом ничего, кроме того, что он вызывает смертельную и явно заразительную болезнь у гусениц сибирского шелкопряда. Поэтому надо рискнуть заболеть септицемией? Все равно рано или поздно пришлось бы проверить, заразен ли дендролимус для человека. Рано! А может быть, уже поздно?»

Василий Петрович почувствовал на плече руку жены.

— Ты что не отзываешься?

— Я?

— Минут пять зову тебя. Смотри, гусеницы расползутся.

— Сейчас. Сейчас их соберу.

— Что случилось?

— Ничего. Ровным счетом ничего… Просто я очень обрадовался, — говорил Талаев, подбирая расползшихся по столу гусениц. — Я не ожидал такого результата…

И встретил встревоженный, недоверчивый взгляд жены.