С первого допроса и до конца срока твердили об Олеге: ярый антисоветчик, шпион, выгораживаешь — потому и сидишь, знай, с кем водишься. Тем не менее он чуть не плюет в морду следователю, дело его закрывают, а через пару лет дают визу на выезд. Если бы действительно хотели посадить, неужели бы постеснялись? Если он так страшен, как говорили, — неужели бы выпустили? Как будто без моих показаний не нашли бы повода — не верю я этому. Раз не посадили, значит не очень хотели. Вот вам и антисоветчик и шпион. Несколько лет активно крутится в самой гуще диссидентства, постоянные контакты с иностранцами, вокруг всех сажают, ему — ничего. Уже после моего ареста Олег сразу везде: в «Фонде», в «Амнистии», в группе отказников, чуть ли не в «Хельсинки». За это сажают, а с него как с гуся вода. Редкое везение. На зону мне от жены далеко не все письма доходят. Кирилл Попов поздравил обычной открыткой с днем рождения — целый скандал, так и не отдали. От Олега — получил все письма. От «антисоветчика и шпиона». Не странно ли? После моего ареста собрал подборку моих публикаций и исследовательских материалов. Сказал, что по ним опубликован обзор в солидном английском еженедельнике «Экономист». Сколько просил через людей экземпляр журнала или оттиск — без толку. Неужели труднее получить, чем отдать? Была ли такая публикация? Уже не верится. Оставались у него бумаги, имеющие ко мне отношение. При отъезде сказал, что передал кому-то и тому-то. Выхожу из зоны: нет ни у того, ни у другого. Канули бумаги в лету. Что за дела? Много возникает вопросов. На каждый, очевидно, есть и ответ. Но ответить может лишь сам Олег.

Через десять дней после эмиграции Поповых, в июле 1982 г., в Тагильской лагерной больнице навестили меня два кагэбэшника:

— Попов — агент ЦРУ!

— А может КГБ?

Выпучились на меня:

— У вас шпиономания. Почему так считаете?

— Ну как же, — говорю. — Меня вы называете «патриотом», а он не «патриот», я сижу, он — на свободе, мне — тюрьма, ему — виза на выезд. Концы с концами не сходятся.

Haхмурившись, помолчали, потом сказали:

— Парадокс.

И смех и грех, но парадокс действительно есть. Пока есть вопросы, остаются сомнения. Я стыжусь своих сомнений относительно Олега. Мне бы поговорить с ним, я уверен, ничего от них не останется. Тем более что по-человечески он мне глубоко симпатичен. Олег нанял хорошего адвоката. Очень помог Наташе. В беде оказался ближе всех моих друзей. Мать, Наташа и он. Я не просто благодарен ему, я давно почитаю его, как родного. Но пока есть неясности, ничего нельзя исключать. Страшный, заблудший мир. Палеозойское кишение нравственных чудовищ и ящеров среди нас. Исподлился человек настолько, что даже от лучших слышу: «Самому себе нельзя доверять». В этом мире, чтобы доверять человеку, не должно быть открытых вопросов.

Четыре года прокручиваю три эти версии и ни одна не удовлетворяет. Последняя же настолько беспардонна — думать неловко. Чувство вины и черной неблагодарности перед Олегом. Но логика ставит вопросы. Платон мне друг, но истина дороже. Надо же хоть для себя уяснить, с чего и кого началось. Эта загадка не дает покоя. Остается открытым главный вопрос: почему мое дело начинается с «Поиска»?

На пресловутой свободе, по эту сторону колючей проволоки, я расширил свое представление о группе «Поиск». По-разному сложилась судьба его редакторов. Абрамкину — три года, и к концу срока влепили еще столько же с переводом на строгий режим. Гримм получил три строгого и отделался половиной, живет сейчас недалеко от Москвы. Сокирко — совсем сухой из воды: три года условно. Живет по-прежнему в Москве, дает у себя какие-то салоны словоблудия и, говорят, открыто записывает разговоры на магнитофон. Все еще считается диссидентом. Журнал делали вместе, а судьбы, как видим, разные. Что же это такое? А вот что: Гримм и Сокирко раскаялись, признали ошибки, сказали волшебное слово: «Больше не буду». Кто же «детишек» ввел в заблуждение? Да, наверное, такие враги, как друг и коллега Абрамкин. Наверняка они назвали имена всех своих растлителей, выложили всю кухню изготовления и транспортировки журнала, рассказали про всех авторов и кто намечался в авторы. Все — про всех, без этого ЧК раскаяния не принимает, дураку ясно. Будь сейчас Олег, я бы спросил его: «В какой самиздат ты хотел толкнуть «173 свидетельства»? Не в «Поиск» ли? Если бы он подтвердил, я бы еще спросил: «Значит, ты говорил там обо мне?». И если так и было, то мое обвинение в связи с группой «Поиск» и последующий обыск перестали бы казаться надуманными, необоснованными, формальными. Тогда все стыкуется. Попалась недавно мне на глаза огромная книженция «С чужого голоса» изд. «Московский рабочий», 1982 г. Там целая глава о «Поиске» — она-то и надоумила на то объяснение повышенного внимания ко мне, которое представляется наиболее правдоподобным.

Олег сообщил мне о договоренности с самиздатом где-то в конце 1979 г. — начале 1980. Вскоре начались аресты редакторов и авторов «Поиска», с которыми Олег, вероятно, обсуждал возможность публикации моей статьи, а может, и нескольких статей и рассказов. Кто-то из раскаянных чистосердечно вспомнил об этом и назвал мое имя. Ему — в зачет, меня — на учет. Тогда-то с весны стали пропадать мои записные книжки. К маю завербован Гуревич. Дальше пошло-поехало. Таинственные пришельцы, скрытый обыск. Рукопись в нижнем ящике письменного стола. Сняли возможно копию. Прячь, жги — уже не отвертеться, улика у следователя. И 26 июля обвинение в связи с делом «Поиск». Очень резонно и по-советски обоснованно. Не придерешься. Хотя привлекли по «Поиску», о нем меня ни на одном допросе не спрашивали. Впервые узнаю об этом обвинении лишь на ознакомлении! Как, почему? Кудрявцев на этот вопрос отмолчался. Чем объяснить щепетильность следователя? Да чтоб не было лишних вопросов, чтоб не засветить ненароком диссидента, ставшего стукачом. Он еще им пригодится. Известно, что не все показания подшиваются в дело. Самые сокровенные остаются в анналах органов. Думаю, что и по моему делу там есть свое досье, пошире тех трех томов, которые переданы в суд. Вот бы туда заглянуть. Однако и то, о чем проговорились они в книжке «С чужого голоса», достаточно для объяснения загадки первого листа первого тома моего уголовного дела. Во всяком случае сам себе я могу ответить теперь на вопрос: с чего и с кого началось?

Одолели праздничные дни Нового года. В такие дни особенно тошно. Службы не работают: ни передач, ни ларя, ни вызовов, ни обвинительных заключений. Никаких новостей, и газеты нет. Как замурованы. А по радио веселая музыка без конца. Дави клопа и радуйся за тех, кто сейчас гуляет. Кто мог, завели новые календари. Первые кресты на первых числах 1981 г. В камере становилось все нестерпимее. Банщик по-прежнему не позволял стирать во время мытья белье. Всем можно, а нам, пока я здесь, нельзя. В неволе пустяков нет, проблема со стиркой причиняла большие неудобства. Феликс раздражался больше всех, но пока не открыто. Втихаря настраивал «королей» против меня, а мне по-дружески:

— Сжалься, профессор, уходи!

Я написал начальнику тюрьмы заявление такого примерно содержания: «Такого-то числа я обратился к вам с просьбой принять меня по вопросам, касающимся бытовых условий в камере 220. На следующий день меня перевели в другую камеру № 124, где клопов еще больше. Тогда я направил вам заявление, где изложил то, что устно хотел сказать по поводу нарушений правил содержания и недостойного поведения некоторых лиц административного персонала, в частности, зав. банным отделением. Ответа не последовало, зато банщик запретил всей камере стирать в душе, выдвинув условие: «Пока среди вас бородатый». Я расцениваю это как травлю заключенных. Подобная реакция на жалобу и подобные методы воздействия на неугодных администрации лиц — противозаконны. Я требую немедленного отстранения этого человека от работы с людьми. Если это требование невыполнимо, прошу перевести меня в другую камеру и указать банщику на недопустимость подобных действий».