– И я с тобой! – не очень уверенно вызвалась Надя. Ей хотелось скорее испытать себя.

Самсонов медленно обвел нас всех взглядом и веско и убежденно произнес:

– Кровь иуды-предателя не марает рук. Изменник – не человек, а гад ползучий. Уничтожение врага народа не убийство, а акт гуманности. Если враг не сдается…

Надя смотрела на изрядно помятый портрет Гитлера, брезгливо вздернув нос. Через ее плечо глядела на плакат Алла.

– Гляди, запоминай! Может, Адольф завтра с вами в лесу тут повстречается, – насмешливо процедил Щелкунов, высмеивая, видимо, свои собственные честолюбивые мечты. – А что? Придет сюда, косой черт, по ягоды, а вы, девки, цап его!..

– А Витька-то! – засмеялась Надя. – Штаны порвал, а глядит гордо, будто самого Гитлера в лес привел!

– Вы, ребята, откуда? – спросил Барашков Токарева и Покатило. – Что за группа у вас?

– Кухарченко! – внезапно перебил Барашкова командир. Он кивнул на Барашкова и меня: – Займись-ка ими, втолкуй им мой приказ!

Лешка-атаман ухмыльнулся и отвел нас в сторону.

– Дело в том, – сказал он, когда мы уселись на плащ-палатке, – что я, как вы знаете, всего-навсего лейтенант и обязан подчиняться капитану Самсонову, а вы должны подчиняться мне. Понятно?

– Что ты мелешь, Лешка? – спросил сбитый с толку Барашков. – Куда гнешь? Какой ты лейтенант? Самсонов, так тот политрук…

– Товарищ Барашков, – тоном упрека начал Кухарченко, – капитан Самсонов прав: вы и в самом деле забыли про суб… субординацию. Мне, капитану и лейтенанту Бокову – он ведь тоже лейтенант – придется всерьез заняться вашей дисциплиной. Так вот, больше не забывайте: Самсонов – капитан, а я и Боков – лейтенанты. Этих самых окруженцев мы решили присоединить к себе, – понизив голос, проговорил он вдруг серьезно, оглядываясь на Токарева и Покатило, – а у них почти все средние командиры. Не станем же мы, десантники, подчиняться окруженцам. Ясно? – Он вскочил и сильным рывком выдернул из-под нас палатку. У него смеялись теперь не только глаза, но и губы. – Ну, мелочь пузатая, хватит рассиживаться на командирском имуществе!

– Вот оно что!.. – протянул Барашков и, помрачнев вдруг, спросил, поднимаясь на ноги: – А я кто, тоже лейтенант?

– А вы все – младшие командиры, – усмехнулся Кухарченко и пошел к кружку «командиров», оживленно беседовавших со своим «капитаном», оставив нас искать утешение во внезапном производстве.

– Ну, а ты кто? – спросил я Щелкунова. В стороне от товарищей он разводил костер. – Ефрейтор?

– Разве нам не одним приказом присвоили старшинское звание? – усмехнулся Володька. – А если всерьез говорить, то не нравится мне этот маскарад. Все мы, выходит, самозванцы. Но командир говорит, что нам не до церемоний, не до фанаберий: нас одиннадцать, а против нас вся махина фашистского вермахта. Кстати… – Володька с видом заговорщика оглянулся по сторонам. – Начинается заваруха! Заметил, Кухарченко и Боков оба лейтенантами вдруг стали? В чем тут дело? Боков, понимаешь, пытался отговорить Самсонова от объединения с этими ребятами. Это, говорит, нарушит указания Центра, нам велели, мол, заниматься только разведкой и диверсией, нам нельзя обрастать людьми, создавать отряды – мы должны оставаться маленькой группкой. И все в этом роде. Самсонов ему на это отвечает, что не может он отказать людям, раз они хотят бороться за Родину, сколько бы их ни приходило. Чуешь, какая заваруха началась!

– Ну, это не наше дело, – сказал я, поразмыслив. – А при чем тут Кухарченко?

– Как при чем? С Боковым-то командир разругался? А что ему мешает Лешку своим заместителем сделать?.. Тьфу, черт! Все спички извел! – Он стал на колени, раздул щеки: – Фу! – Володька потер кулаком глаза. – Эх вы! Не догадались с Барашковым топор у бургомистра одолжить.

Вдвоем мы кое-как развели костер, сходили по воду в болотце, повесили котелки над огнем. Надя, весело напевая, крошила финкой гречневые концентраты.

Я подошел к товарищам.

– В общем, – говорила Алла Буркова, – мы уже порядком насолили здешней немчуре: мины, расстрелы… Как бы нам не пришлось вскорости покинуть этот Хачинский лес.

– Да и дезертир ваш, – усмехнулся связной от группы Курпоченко Виктор Токарев, богатырь в летном комбинезоне, – может наделать нам всем кучу неприятностей. Придет к немцам с повинной и выложит им ключ от нашей лесной квартиры, где деньги лежат!..

– Какой дезертир?! – в один голос спросили мы с Барашковым.

Токарев не успел ответить: полил дождь, хотя небо было солнечным, безоблачно синим. Это был настоящий душ, отвесный, сверкающий, частый. Все полезли под плащ-палатку и под парашюты – их Кухарченко принес ночью из Рябиновки.

Под веселый, звонкий шум сверкающего слепого дождя Щелкунов рассказал Барашкову и мне о бегстве Гришки, товарища Гущина и Богданова, ушастого приймака из Рябиновки. Гришка сбежал под утро с поста у лагеря и уже больше не возвращался.

Богданов так объяснил причину бегства своего бывшего друга:

– Не поверил, видать, в нашу силу. Армия, мол, вон какая сила – пушки, танки, – и то не могла с немцем совладать. А у нас и вовсе мало силенок, с бору по сосенке, не устоим против немца, плетью обуха не перешибешь – словом, артель «Напрасный труд», перестреляют, перевешают, а для него главное – шкуру свою соблюсти. Немец-то, слыхать, опять наступает, на Керчь, Севастополь, похваляется – Харьков взял… Да и всегда был Гришка слаб в коленках. Таких людей в этой сторонке «баязливцами» зовут.

Щелкунов, никогда не стеснявшийся вслух выражать свои мысли, грубо заметил:

– Если так, то, наверно, и ты, и твой Гущин тоже смотаетесь да и выдадите нас немцам. Куда теперь этот Гришка денется? Одна дорога ему – к фрицам! На месте командира я не брал бы в нашу комсомольскую десантную группу всяких окруженцев и тем более военнопленных, пусть и беглых…

Лицо Богданова налилось кровью, глаза зло сверкнули из-под сдвинутых бровей, но, прежде чем он смог возразить, послышался громкий голос Самсонова:

– Если, Щелкунов, я еще раз услышу подобные разговоры – ты разлагаешь коллектив, – уйдешь от нас ты, а не Богданов и Гущин!

Токарев и ни слова не промолвивший Покатило обменялись тревожными взглядами, потупились в неловком молчании. Щелкунов, бледный, с перекошенным лицом, проговорил:

– Вам известно, Георгий Иванович, как расценивает сталинский устав сдачу в плен?

– А вам известно, Щелкунов, как расценивает устав неповиновение командиру? И я тебе не «Георгий Иванович», а «товарищ командир»! Понятно? И к сведению всех бойцов: я не потерплю антагонизма между десантниками и партизанами. За всякое проявление вражды карать буду… Расстреливать буду!

– Опять расстреливать… – пробормотала Надя, помешивая прутиком кашу в котелках. – Воевать-то когда начнем?

По бледному лицу Самсонова пробежала нервная судорога, и он привычным жестом потер пальцами лоб и дергавшиеся брови.

– Все в сборе? – спросил командир. Голос его еще был тугим от волнения. – Расскажите-ка про свою группу, – обратился он к Токареву и Покатило, – про то, как зимовали тут.

– Да что рассказывать… – проговорил раскатистым басом Токарев, с улыбкой поглаживая давно небритый подбородок. Он сидел согнувшись, подпирая массивной головой верх палатки. – Нас двадцать человек. Командиром – лейтенант Курпоченко, я у него помощником, комиссар – старший политрук Полевой. Все мы были в плену или в окружении, осели в этом районе…

– В приймаках? – не без ехидства полюбопытствовал Щелкунов.

– Вот именно. Как говорят белорусы, приймачья доля – собачья. Сам я старший сержант, стрелок-радист. Был лейтенантом в кадровой, да разжаловали за лихачество в воздухе. Сбили меня над Брестом. В октябре дотопал я до этих вот мест, да и застрял в Смолице. В Смолице много окруженцев, приймаков этих самых, зимовало. Дело еще в том, что из Быхова в Смолицу наши до немцев мучной склад перевезли, так что было чем прокормиться, не делая из еды культа, да и староста там хороший, свой человек. Работали, конечно. Возили картошку с поля, хлеб молотили, за дровами ездили, на базар, на мельницу. Раза три немец наезжал, тогда прятались в болоте. Посылал немец жителей шоссейку расчищать, так мы не ходили, а вот когда оружие, что на полях сражений осталось, приказали собирать, то охотно взялись за дело: всякий хлам в Быхов возили, а все исправное оружие прятали. Хватит его на большой отряд. Ну что еще? Тесали зимой березу, точили веретена для прях… Сам я с Дальнего Востока, человек городской, инженером-строителем был, а всему научился. Слыхать было, что в Могилеве наши пленные на морозе насмерть мерзнут. Каждое утро немцы на машинах мертвецов вывозили из лагеря и сваливали в кучу за авиационным городком – человек сто, сто пятьдесят. В Быхове евреев всех расстреляли – набили целый противотанковый ров, пулеметами старых и молодых покосили. Землицей их слегка присыпали, а весной «от сперенья духа», как тут говорили, «шевеление в том рву произошло…». Сашко Покатило вот в лагере военнопленных в Быхове сидел, еле сбежал. Он вам такое расскажет…