Атакованные с двух сторон татары попытались «отскочить», отходили «по эллипсу», чтобы не смять своих, ведь атаке подвергались далеко не все силы Девлет-Гирея. Но отходившие «по эллипсу», вбок, крымчаки нарвались на огонь четырех легких пушек Бухвостова, а затем на них налетели ахтырские гусары. «Это был финал, после которого все татарское скопище разбежалось в разные стороны, и собрать его не представлялось уже никакой возможности», – пишет В. А. Потто в «Кавказской войне».

Досталось и едичанцам, крутившимся среди крымчаков. «Огорченные» их двуличием казаки рубили всех «до смерти», рассказывая потом, что «трудно в баталии, а особливо между ногаями распознать приятеля с неприятелем»:

«То была единственная победа, едва ли когда встречающаяся еще в наших военных летописях: тысяча всадников гнала перед собой двадцатитысячную армию, охваченную паникой! Три раза пытался неприятель остановиться, чтобы собрать свои рассеянные силы, и три раза, сбитый Бухвостовым, снова бросался в бегство» (это опять В. А. Потто).

Со стороны казаков было убито 8, 15 без вести пропало и 54 человека ранено, лошадей убито 288 и переранено около трехсот. Татарских трупов подобрали около пяти сотен.

Опомнившиеся ногайцы приняли в преследовании Девлет-Гирея живейшее участие и предавали смерти всех, кого удалось настигнуть.

Крымчаков и закубанский сброд преследовали до Кубани. И здесь Платов отличился. Бухвостов доносил, что «он с величайшей опасностью для жизни бросался на многочисленные толпы неприятеля, подавая пример своим подчиненным, особенно в лесном сражении близ Кубани, где ободренные им спешенные казаки оказали храбрость примерную».

«Калалахская битва была выиграна, – пишет В. А. Потто. – Дон был спасен от погрома, и с этих пор казаки заговорили о Платове, как о чем-то чудесном. Начальство обратило на него особенное внимание, и даже вся армия, двор и сама Императрица узнали его имя. Но всех более полюбил его знаменитый Потемкин, который до самой смерти своей оставался истинным его благодетелем и покровителем. Калалахское сражение было, можно сказать, яркой зарей блистательной славы, которая сделалась с тех пор неразлучной спутницей его на военном поприще».

– Почему Платов? – спросим мы. – Почему не Уваров, не Бухвостов?

Нет, это, конечно, преувеличение. О Платове и вправду узнали. В «Петербургских ведомостях» 16 мая 1774 года, через полтора месяца после сражения, появилась корреспонденция о его подвиге, и автором ее был не кто иной, как сам командующий 2-й армией князь Василий Михайлович Долгоруков. Когда и в какой еще армии командармы писали в газеты хвалебные заметки о подчиненных им полковниках? Эта умелая поддержка сыграла свою роль. Просвещенная российская Императрица, женщина, читающая газеты, узнала, что есть у нее такой полковник. Узнала и наградила. Матвей получил такую же, как и отец, золотую медаль с изображением императрицы. На обороте была надпись: «За ревностную и усердную службу Донского войска. Полковнику Матвею Платову».

Видимо, в это время узнал о нем и Потемкин. С марта 1774 и по апрель 1776 года, как раз во время описываемых нами событий, он был «фаворитом», официальным возлюбленным Екатерины Второй. Может быть, в это время они и газеты вместе читали. Ведь всего два месяца, как любовники, – ясно, что живут душа в душу.

О Платове узнали. Не более. До потемкинской любви к нему было еще далеко, до следующей турецкой войны, когда взлетел вдруг Платов и воссиял. А пока, кроме медали, ничего особого не случилось. «Дальнейшая служба Платова не принадлежит Кавказу», – писал далее Потто. Еще как принадлежит! Другое дело, что ничего не было известно об этой службе, ибо и после Калалаха остался Матвей Платов обычным донским полковником, лихим, совершающим подвиги, что было в порядке вещей, так как донских полковников, совершающих подвиги, в России было много.

Вернемся к Платову, к Бухвостову, к Девлет-Гирею, чье войско рассеялось, как дым. Хорошо же было войско! Закубанские хищники, отчаявшись поджиться на Дону и в ногайских стойбищах, покинули незадачливого хана. Однако Девлет-Гирей не пал духом, неожиданные волнения в Чечне и Кабарде увлекли его под Моздок, откуда, вновь разбитый, он бежал к Чегему.

Отряд Бухвостова на плечах бегущего противника достиг Кубани, перешел ее вброд и здесь втянулся в бои с черкесами. В начале июня Бухвостов с гусарами и полковники Уваров, Платов и Данилов с казаками в жестоком бою разбили «громадное скопище черкесов» у города Копыл (ныне Славянск-на-Кубани). В разгар битвы Бухвостов и Уваров ворвались в сам город, где захватили тридцать четыре турецкие пушки. За этот подвиг Бухвостов был награжден орденом Святого Георгия третьей степени. Весь июль и начало августа над Кубанью гремели выстрелы. Наконец стало известно, что в Кучук-Кайнарджи подписан мир. Беспокойного Девлет-Гирея сами турки обвинили в том, что он все время преследовал личные цели, хотел объединить всех татар и сделаться независимым от Турции. Султан Абдул-Гамид велел схватить хана и доставить в Константинополь. На Кубани и Тереке стало потише. «Кабарда, татары и Чечня, не смея повторять открытых нападений без поддержки Турции, занялись своими, искони неразрешимыми и нескончаемыми распрями…» – пишет историк. Полк Матвея Платова с Кубани был переброшен в Россию «гонять самозванца Пугача».

Следующие десять лет служебной биографии Платова бесцветны, и особого продвижения по службе нет. А ведь это лучшие годы в жизни человека, от двадцати до тридцати. На что же потратил он их? Ну, во-первых, усмирял пугачевское возмущение…

Пугачева на Дону не приняли. Может, и поддержали бы его в бедных верхних станицах, но шел со злодеем разный наброд, нищета, которой терять нечего и которая надеется приобрести больше, чем потерять. По Хопру, Медведице, Иловле скатились от Саратова шайки пугачевцев на верхние станицы не хуже татарской орды.

Луковкин, походный атаман верных царице казаков, с пятью сотнями после восьмидесятиверстного ночного перехода обрушился внезапно на пьянствующую в станице Етеревской пугачевскую братию, разметал и выбил за пределы Войска.

Обтекая землю донских казаков, спустились пугачевцы дальше, к Царицыну, где ждали их уже собранные со всего Дона полки.

Сомневались донцы, и бегали многие казаки из лагеря в лагерь, но Царицына Пугач не взял, прошел мимо, и здесь, на Астраханской дороге, настиг его Михельсон с коронными войсками и разбил вдребезги.

Пугачев бежал на Волгу, на Яик, и донской старшина Иловайский устремился за ним, бросая запаленных лошадей и выбившихся из сил казаков, кинулся ловить злодея, хватать за хвост птицу-удачу.

Платова тоже посылали под Царицын. Из трех полков, Акима Уварова, Павла Кирсанова и Матвея Платова, вернувшихся «на льготу» (отпуск со службы – до нового «призыва») с Кубани, скомпоновали два полнокровных, по пятьсот сабель, и под командованием Кирсанова и Платова отправили на мятежников.

После поимки самозванца не вернулся Матвей на Дон, а целых два с лишним года искал и преследовал шайки пугачевцев, которые разбрелись по Волге и прилегающим губерниям.

По приказанию графа Петра Ивановича Панина, руководившего подавлением восстания, ставили в каждом селении по одной виселице, по одному колесу – кости ломать. Растягивали истязаемого на колесе, ломали ему ломом каждую конечность в двух местах и, наконец, ударом по животу ломали хребет. Помните казнь Остапа в «Тарасе Бульбе» H. B. Гоголя, когда кости захрустели? Ставили еще в селении «глаголь» для вешания некоторых за ребро. И наводили под этими нехитрыми орудиями порядок и тишину в великорусских селениях ребята молодого полковника Платова.

Долго еще в этих селениях донскими казаками детей пугали.

Скучная служба, а никуда не денешься. Благодетель, князь Василий Михайлович Долгоруков, ушел в отставку. И «Крымским» его назвали, и Георгия первой степени пожаловали, а вот фельдмаршальский чин – никак, он и обиделся. Можно бы на Серебрякова понадеяться, на походного атамана казачьих полков в Крыму… Тот, как и Матвей, больше к русской власти, чем к своей, донской, прислонялся, одного поля ягоды. Но при встрече с пугачевцами прошиб Серебрякова геморрой, казаки смеялись: «От страху кровью ус…ся». Разгневанный Потемкин чуть было не казнил его, Императрица отстояла. Но был теперь Серебряков конченой фигурой. Не на кого Матвею надеяться. Разве что на батюшку, Ивана Федоровича.