Учитель снова поднял глаза на пастора. Тот, по-прежнему, сидел спокойно, с тем же блеском в глазах, и не сводил с него взгляда.

«Он, вероятно, вспоминает тот вечер, четыре года тому назад, когда я объявил ему, что хочу строить миссию, — думал учитель. — Да, он был прав, — думал Сторм дальше, — среди нас царят теперь лжеучения, вражда и раскол, а этого, скорее всего, никогда бы не случилось, если б я тогда не настоял на постройке миссии».

И, ясно и определенно осознав это, учитель поднял голову и гордо выпрямился. Он вынул из кармана маленький стальной ключик, которым отпирал и запирал двери миссии, поднял его к свету, чтобы он заблестел и был виден всем.

— Я кладу этот ключ на стол, — сказал он, — и никогда больше не возьму его. Я вижу, что все, от чего я хотел оградить вас этим ключом, нашло сюда свободный доступ.

Учитель положил ключ на стол, взял шляпу и подошел к пастору.

— Я сердечно благодарен вам, господин пастор, что вы посетили меня этим вечером, — сказал он. — Если бы вы не пришли сегодня, вам никогда бы не довелось услышать моей проповеди!

Многие всерьез думали, что душа Элиаса Элофа Эрсона не будет иметь покоя и после смерти за то, что он так дурно обращался с Карин и молодым Ингмаром Ингмарсоном.

Он как будто нарочно растратил все деньги Карин, чтобы ей трудно пришлось после его смерти. Он обременил именье такими крупными долгами, что Карин пришлось бы отдать его кредиторам, если бы Хальвор Хальворсон не оказался достаточно богат, чтобы выкупить именье и уплатить долги. Но зато двадцать тысяч крон Ингмара Ингмарсона, бывшие на хранении у Элиаса, исчезли бесследно. Никто не знал, в каком положении дела; пропажа открылась только при описи имущества. Душеприказчики Элиаса искали деньги в течение нескольких дней, но все поиски ни к чему не привели.

Узнав, что он не имеет ни гроша, Ингмар начал советоваться с Карин, что ему теперь делать. Он сказал, что больше всего ему хотелось бы стать сельским учителем и просил Карин оставить его у Стормов, пока он не сможет поступить в духовное училище. Ингмар говорил, что может брать у учителя и пастора нужные ему книги, кроме того, он будет помогать учителю в его занятиях в школе, и это тоже будет ему хорошей практикой.

Карин долго все обдумывала, прежде чем согласиться; наконец, она сказала:

— Я понимаю, что тебе тяжело оставаться здесь, раз ты не можешь быть хозяином в имении.

Когда Гертруда, дочь учителя, узнала, что Ингмар опять вернется к ним, то скорчила презрительную гримасу. Уж если у них должен жить мальчик, то лучше бы это был красивый Бертиль, сын судьи, или веселый Габриэль, сын Хока Маттса Эриксона.

Гертруде очень нравились Габриэль и Бертиль, но она сама не могла ясно определить свое отношение к Ингмару. Она любила его за то, что он помогал ей готовить уроки и повиновался ей как раб, но иногда терпеть его не могла за то, что он был такой неуклюжий, неповоротливый и не умел играть. Девочка то восхищалась его прилежанием и ученостью, то презирала его, потому что он никогда не защищался от нападок товарищей.

Голова Гертруды всегда была полна всевозможных выдумок и фантазий, которые она поверяла Ингмару, и, когда он уезжал на несколько дней, то скучала, и ей становилось совсем не с кем поговорить. А когда он возвращался, Гертруда не понимала, о чем она могла тосковать.

Девочка совершенно не думала о том, что Ингмар богат и носит самую известную фамилию в селе; она обращалась с ним так, как будто он во всех отношениях был ниже ее. Но когда Гертруда узнала, что ее друг совсем беден, она расплакалась, а когда он сказал, что никогда не будет управлять своей усадьбой и думает стать школьным учителем, она так рассердилась, что едва могла владеть собой.

Один Бог знал, как высоко она вознесла его в своих мечтах!

Детей в доме учителя воспитывали в строгости.

Они очень много работали, и им редко доставалось какое-нибудь удовольствие. Но весной, когда Сторм перестал проповедовать в здании миссии, в школе произошли некоторые перемены. Матушка Стина все чаще и чаще повторяла мужу:

— Сторм, надо, чтобы молодежь повеселилась. Вспомни нашу молодость: когда нам было по семнадцать лет, мы нередко проплясывали все ночи напролет.

И в одну субботу, когда к ним в гости зашли Хок Габриэль Маттсон и дочь бургомистра Гунхильда, в школе устроили танцы.

Гертруда была в восторге, что можно потанцевать, но Ингмар ни за что не хотел участвовать в веселье. Он взял книгу, сел на диван к окну и начал читать. Гертруда несколько раз подходила к нему, чтобы оторвать его от книги, но он сидел мрачный и нахмуренный и упорно отказывался. Матушка Стина вздыхала, глядя на него:

«Сейчас видно, что он происходит из старинного рода, — думала она, — такие люди никогда не бывают по настоящему молоды».

Зато трое остальных были так довольны, что поговаривали собраться в следующую субботу куда-нибудь на вечеринку. Они обратились за разрешением к учителю и его жене.

— Я позволю вам, если вы пойдете на вечеринку к Ингмару-сильному, — сказала матушка Стина, — потому что там вы встретите только порядочных и знакомых людей.

А Сторм поставил еще условие:

— Я позволю Гертруде идти только в том случае, если Ингмар пообещает пойти и позаботиться о ней.

Тогда все трое бросились к Ингмару. Он коротко и решительно отказал им и продолжал читать, не отрывая глаз от книги.

— Ах, не стоит и просить его об этом! — сказала вдруг Гертруда таким странным тоном, что он поднял глаза и взглянул на нее.

Как хороша была Гертруда, возбужденная танцами! Но на губах ее играла насмешливая улыбка, а глаза презрительно сверкнули, когда она отвернулась от Ингмара. Как явно презирала она его, такого некрасивого и неповоротливого, словно родившегося стариком! Тогда Ингмар поспешил согласиться — другого выхода у него просто не было.

Несколько дней спустя Гертруда с матерью сидели в кухне за работой. Вдруг Гертруда заметила, что мать начала беспокоиться. Она остановила прялку и сказала, прислушиваясь после каждого своего слова.

— Не могу понять, что это такое, — сказала она. — Ты ничего не слышишь, Гертруда?

— Да, — отвечала Гертруда, — похоже, кто-то ходит в классе.

— Кто там может быть в такой час? Послушай, как там возятся, шумят и бегают из угла в угол.

И действительно, в большом пустом классе кто-то так шумел и стучал, что Гертруде с матерью стало страшно.

— Там кто-то есть, — сказала Гертруда.

— Кто же это может быть? — удивилась матушка Стина, — Но должна тебе сказать, что это повторяется каждый вечер с тех пор, как вы тут устроили танцы.

Гертруда поняла, что мать думает, будто с того вечера в доме завелись привидения. И она знала также, что если матушка Стина говорит об этом, то конец и танцам, и веселью.

— Я пойду и посмотрю, в чем там дело, — сказала Гертруда, но мать схватила ее за платье.

— Ох, не хочется мне пускать тебя…

— Но, матушка, надо же узнать, что там такое.

— Тогда уж лучше пойдем вместе.

Они тихонько пробрались по лестнице, но отворить дверь побоялись, и матушка Стина решила заглянуть в замочную скважину.

Она долго стояла и смотрела, и Гертруде показалось даже, что она смеется.

— Что там такое, матушка? — спросила Гертруда.

— Посмотри сама, только не шуми.

Гертруда нагнулась и заглянула. Столы и лавки, занимавшие всю комнату, были сдвинуты в сторону, в комнате стояла страшная пыль, в которой Ингмар крутился со стулом в руках.

— Да он что, помешался? — воскликнула Гертруда.

— Тише! — сказала мать и потащила ее за собой с лестницы вниз. — Мне кажется, он учится танцевать, чтобы тоже ходить на вечеринки, — продолжала она, едва удерживаясь от смеха.

Сойдя вниз, матушка Стина начала так хохотать, что все тело ее тряслось от смеха.

— Он перепугал меня до смерти, — говорила она. — Слава, Богу, он тоже может быть молодым! — И, передохнув немного, прибавила: — Только смотри, никому ни словечка, Гертруда!