412. Дрожа, струится волнами бумага… Дрожа, струится волнами бумага, к руке слетает меткая рука. Течет стихов молитвенная влага, как плавная воздушная река. Стучать весь день, и золотой и синий от солнечных, от раскаленных тем, разыгрывать на клавишах машины симфонии торжественных поэм. А за окном, где опустили выи ихтиозавры-краны над мостом, живут машины в воздухе стальные, кишат на камнях, сотрясая дом. Их скрежетом, ворчаньем, голосами наполнен мир – большой стальной завод, где вечный дух певучими стихами сквозь лязг машинных валиков течет. 413. Дрожишь над этой жизнью – а зачем?.. Дрожишь над этой жизнью – а зачем? Трепещешь боли, горя – а зачем?.. Ведь все равно непобедима жизнь — Твоей судьбе ее не изменить. Кричи в агонии; я жить хочу… В тоске моли: я умереть хочу… мри… живи… непобедима жизнь — Твоим словам ее не изменить. Подобен мир нетленному лучу. Умри, ослепни, стань безумен, нем — он так же будет петь, сиять, трубить: непобедима и бессмертна жизнь! 414. Белые стихи Для глаз – галлиполийских роз, сирийских сикомор венки… Но жалит в ногу скорпионом эдема чуждого земля. Здесь чуждый рай, там ад чужой: стозевный вей, фабричный пал… На заводских покатых нарах и сон – не сон в земле чужой. Раб – абиссинский пьяный негр, бежавший с каторги араб и ты – одним покрыты потом… и хлеб – не хлеб в земле чужой. Черства изгнания земля… Пуста изгнания земля… Но что считает мир позором, то не позор в земле чужой. Вы, глыбы непосильных нош, ты, ночь бездомная в порту, в вас много Вечного Веселья — Бог – только Бог в земле чужой. 415. Пугливы дни безмолвною зимой… Пугливы дни безмолвною зимой. Чуть вспыхнет лед на окнах, уж страницы шевелят сумерки. На книге оттиск свой — – круг керосиновый – закрыла лампа. Лица разделены прозрачным колпаком. Шатаясь, ветер подпирает дом, скребет ногтем задумчиво карнизы. Наверно снятся голубые бризы ему, бродяге северных болот. Что ж, день, зевнем, перекрестивши рот, закрыв лицо листом газетным ломким, уткнемся где-нибудь от всех в сторонке — на старом кресле и, вздохнув, уснем. Пускай за нас дрожит в тревоге дом — развалина, упрямое строенье; пусть напрягает старческое зренье, чтоб разглядеть сквозь эту тишь и глушь, не скачет ли уже по миру Муж, испепеляя – огненным копытом войны последней – земли и граниты, в пар превращая гривы пенных вод и в горсть золы – земной огромный плод. 416. Солнце 1 В мире – о ночи и дни, прах, возмущенный грозой! — часто с безумной земли видел я лик огневой. Дымный Невидимый Зной шел золотою стопой, шел над землею в огне, шел, обжигая по мне. Видел его, как слепой, веки закрыв, только дым видя его золотой. Все мы слепые твои, Всеослепляющий Дым. Молча на камнях сидим, камнях, согретых тобой, лица подставив свои правде твоей огневой. 417. Солнце 1. Благодатной тревогой Благодатной тревогой колеблемый мир обольщал мою душу. Скрежет и вой с хаосом смешанных дней воздали ей громкую песнь, облистали безумным огнем. Но мечик июньского солнца просек золотые пылинки, отсек прядь волос у виска, и я, вздрогнув, проснулся: в детской над книгой, где я уснул в солнечном детстве моем. 418 2. В эти опустошенные дни В эти опустошенные дни к краю неба все снова и снова подходит, смотрит на землю зачать новую жизнь после второго потопа, когда не воды стремились на землю, а ничто, пустота. Исполни же миром немеркнущим: новой любви беззаповедной, внегрешной и бездобродетельной также, имя которой просто и только любовь. 419. Дополнение к оде II 1 И я был, в строках, направлен в ту пустынь рифм, и связь существ я зрел, в навершии поставлен одических и диких мест. Добротолюбия законом, российской светлостью стихов, в том облачном – отвечном – оном к богооткрытью стал готов. Врастающий в небооснову там корень жизни зреть дано, – исток невысловимый слова, – его гномическое дно. |
