Ему пришлось дорого заплатить за кратковременный успех, поскольку восхождение Нестроя вскоре обрекло несчастного автора Крестьянина-миллионера на упадок, на отчаяние и на самоубийство. Герою пьесы повезло больше, чем воспевшему его поэту, поскольку в финале пьесы он смог жениться на избраннице своего сердца. Мимолетные интрижки, флирт за кулисами и несчастная страсть к Тони никогда не принесут Раймунду того расцвета чувств, который дарит одно лишь счастье. Этот живописатель вознагражденного легкомыслия, облагодетельствованной беззаботности в действительности был меланхоликом; нервная депрессия, во время которой он покончил с собой, увенчала его неспособность преодолеть печали и тяготы жизни.

Пока доброму венцу Раймунду удавалось отвергать или отказываться признавать печали и неприятности, весь его вид говорил о полном счастье. Он играл эту роль, которую так же хорошо играли многие жители имперской столицы, вероятно потому, что это было их естественное амплуа — амплуа Равнодушного в стиле Ватто, который выкручивается из затруднений, с улыбкой превращая все в шутку. Именно по этой причине множество достойных людей, не имевших никакого отношения к сцене, влачили свое существование, словно играя комедию и избегая задаваться вопросом о том, что истинно, а что обман, чтобы не нарушить этот сон, не разрушить этот мираж, эту «иллюзию жизни», которую они инстинктивно приняли, чтобы не быть раздавленными или отвергнутыми жизнью.

Жизнь в театре, театр в жизни; такой ценой, вероятно, оплачивался покой сердца и ума венца, его равновесие, его, скажем так, счастье. Следовало платить эту цену, соглашаясь не слишком всматриваться в разницу между реальностью и вымыслом. Разве все, что происходит в театре, не является одновременно и истиной, и обманом? Так происходит и в повседневной жизни, и с этим следует мириться, если не хочешь, чтобы она стала невыносимой…

Поэтический реализм — иначе говоря, некая разновидность «нереализма» в театре и в жизни — это феерический взрыв, искусственный, но создающий иллюзию для того, кто заведомо хочет поддаться иллюзии, и, вероятно, ни один народ, даже итальянцы и ирландцы, не довел до такой степени совершенства и действенности искусство натурализации своего театра и театрализации своей жизни. «Мы сделаны из той же ткани, что и сны», — говорил Шекспир; нигде это не проявилось так явно, как в Вене в благословенную эпоху романтизма.

Может быть, одной из типичных черт латинского характера, смешивающегося у австрийца с характером германским и с наследием итальянского влияния, является склонность венцев видеть во всех событиях, как исключительных, так и обычных, зрелища, от которых они, не раздумывая, получают одинаковое удовольствие. Нельзя же было проводить всю жизнь в Опере или в драматическом театре; и даже если шуты, дрессировщики собак и кукольники зазывали к себе зрителей посреди улицы, с ними успешно конкурировала уличная суета, которая всегда была для венца неисчерпаемым источником неожиданностей и удовольствий.

Венец традиционно такой же любитель фланировать по улицам своего города, как и парижанин. Он прогуливается с широко открытыми глазами, внимательный решительно ко всему, готовый извлечь удовольствие из любого происшествия. Для него повседневная жизнь большого города — это бесконечно разнообразное развлекательное зрелище; просто глупцом сочли бы того, кто не умеет воспользоваться тысячью случаев посмеяться и поудивляться тому, что бросается в глаза в поведении прохожих, в том, как расхваливают свои товары бродячие торговцы, в ссорах кучеров, чей словарь отличается поистине выходящей из ряда вон вульгарной цветастостью. Хорошенькие босые продавщицы цветов в пестрых передниках, девушки, влекущие за собой козу и предлагающие любителям стакан парного молока, позвякивающие бочки водовозов, лотки торговцев безделушками, толкотня на рынках — сколько поводов для продолжения прогулки, с многочисленными, порой долгими остановками при случайных встречах!

Свойственная венцам страстная любовь к зрелищам, начиная со смены караула у ворот дворца или торжественного приема какого-нибудь иностранного монарха до выставки ученых собак и проделок находчивого фокусника, пристроившегося на перекрестке, превращала их жизнь в своего рода нескончаемый праздник. Ничто не могло отвлечь обитателей «счастливого города» даже от созерцания печальной процессии гонимых на скотобойню быков, воспринимавшейся как некое карнавальное шествие. Особенно ценились зеваками венгерские быки, и каждое появление их в имперской столице становилось поводом для крайнего возбуждения горожан. Власти расклеивали повсюду строгие правила, которые следовало соблюдать при шествии этих животных во избежание опасности для людей и возможных разрушений.

Порой возникали неприятности из-за того, что венские мясники, ревниво защищавшие свои привилегии, требовали для себя исключительной монополии, которую конкуренты энергично у них оспаривали, и дело доходило до настоящих сражений на улицах города, но от этого зрелище становилось лишь более привлекательным.

Скотопригонный двор находился в Оксенгризе, недалеко от Венгерской улицы, в пригороде, с трех сторон окруженном рекой на левом берегу Вены — именно от этой речки пошло название города. В 1760 году на правом берегу, у Штубенторского моста, построили новый двор для скота. Никто не пропускал волнующей церемонии прибытия венгерских быков. Франц Греффер, оставивший нам живописные описания народной Вены прошлых времен, так высказался об очаровании этого события для венцев: «Это настоящий праздник, и за него не нужно платить ни крейцера». Во избежание несчастных случаев владельцам домов, расположенных на улицах, по которым должны были проходить быки, советовали закрывать двери и закреплять откидные дверцы лавок. Впрочем, это происходило само собой, поскольку и хозяева домов, и владельцы лавок высыпали из своих жилищ и толпились на тротуарах вместе с женами и детьми. «Смотр быков» сопровождался настоящим военным парадом: по обе стороны процессии животных под звуки труб и литавр ехали верхом на лошадях драгуны с саблями наголо; они же открывали и замыкали шествие. Подручные мясников острыми палками подгоняли быков, большие сторожевые собаки кусали их за ноги и яростно лаяли на отстающих животных. Все это, однако, не мешало порой какому-нибудь перепуганному криками быку выбежать из строя, иногда даже опрокинув лошадь вместе с драгуном. Тогда зрелище дополнялось великолепной погоней: сверкали сабли кавалеристов и штыки пехотинцев, устремившихся вслед за черным, громко мычащим, рассвирепевшим от страха быком, который, убегая все дальше от колонны, летел, как на крыльях, навстречу свободе, сметая все на своем пути. Пойманное непокорное животное тут же забивали саблями и штыками, чтобы избежать новых неприятностей, а труп жертвы увозили на повозке.

Шествие быков было таким желанным и долгожданным развлечением, что в изданной в 1812 году книге под названием Комическое повествование о венском предместье[67] в описании веселого спора двух друзей о преимуществах городских кварталов, в которых они живут, житель предместья, через которое проходит Венгерская улица, упоминает именно марш быков как наиболее приятную особенность и достоинство своего квартала. Каждый раз при повторении этого, казалось бы, банального события люди в предвкушении развлечения покидали свои прилавки и станки, надевали праздничную одежду и отправлялись смотреть, как гонят на убой животных, с тайной надеждой на то, что этому удовольствию придаст новую остроту какой-нибудь беспорядок или происшествие.