– Погоди, Нюр, ты что несешь? Как ты можешь?

– Могу, как видишь. Спилась она. Насовсем. Про другое и не говорю. Она же тут у последних забулдыг подстилкой стала. На человека уже не похожа.

– Но желать смерти! Дочери!

– А что же мне – внучке смерти желать? Она ж уморит ее – или нарочно, или ненароком. Родила на старости лет, я уже и не надеялась. Беременная была, я места себе не находила – все боялась, что у нее больная или урод какой родится. А родилась нормальная. Это же счастье какое, что не урод! А эта!.. Только месяц, может, и не пила. А потом – то накормить забудет, то на морозе оставит, а сама бегает, похмелиться ищет… Вином поить начала, чтобы не плакала.

– Вера? – ошеломленно переспросил Андрей. – Ребенка – вином?

– А теперь еще под забором шприцы стала находить. – Нюра говорила все с тем же ужасающим спокойствием, от которого всем становилось не по себе. – Нет уж, пусть уж лучше помрет, пока девчонку не погубила. Господи, что же с человеком делается? Она в детстве была – как ангелочек, светилась вся… А теперь? Разве в ней от ребенка хоть что-нибудь осталось? Смотрю на нее и одного понять не могу: откуда она такая? Ну, не мог тот ребенок такой паскудой стать, не мог! Странно, люди вообще на детей совсем не похожи.

Молчавшая все это время Гланька не выдержала:

– Лечить ее надо, Нюра. У меня этих наркоманов и алкоголиков среди знакомых – толпа. И ничего – вылечиваются. Надо только специалиста хорошего поискать…

– Не надо, – вздохнула Нюра.

– Но почему? – взорвался Андрей. – Почему – не надо? Что ее живую хоронишь?

Нюра чуть улыбнулась в ответ на его горячность.

– Потому что не будет она больше человеком. Чего тут лечить? В ней человеческого ничего не осталось. Только керосином.

– Керосином? Первый раз слышу. – Гланька изумленно посмотрела на Андрея.

– А как же! – все с той же непонятной улыбкой сказала Нюра. – Облить пьяную керосином да поджечь – все как рукой снимет.

– Ни хрена себе лекарство! – присвистнула Гланька.

– Нюра, ты это брось, – в бессильной ярости проорал Андрей. – Ты чего несешь?

– Да не ори ты так! – поморщилась Нюра. – Мне идти надо, а то внучка проснулась уже, наверное. Я же ее у соседки оставила, этой-то опять нет. Я и не знаю, где она, когда будет. А может, и не будет уже, не вернется.

– Нюра, обещай мне… – дрожащим голосом заговорил Андрей.

– Чего? Да успокойся ты, не дрожи. Да и керосина у меня нет еще, не разжилась пока, – рассмеялась она. И подмигнула Гланьке: – Видишь, какой отец у тебя нервный. Хороший, но нервный. Переживает очень.

Нюра опять накинула платок на голову и потуже затянула сзади узел. Уже в дверях она вдруг обернулась и сказала:

– А про Ампилоговых сама я точно не знаю, но у нас в поселке мало кто верит, что это жена его застрелила. Говорят, какие-то люди вертелись тогда вокруг их дачи. Чужие.

Когда Нюра ушла, Андрей в изнеможении упал на диван.

– Ты что-нибудь понимаешь? – пробормотал он, обращаясь то ли к дочери, то ли в пространство. – Она же с нее пылинки сдувала, молилась на нее!

– Вот и домолилась, – жестко ответила Гланька. – Молиться надо богу, а не на людей. Они этого не выдерживают.

Но Андрей как будто и не услышал ее.

– Господи! Но ведь любить больше, чем любила Нюра, нельзя. Невозможно! Она бы умерла за нее не задумываясь, убила бы за нее, если бы понадобилось, кого угодно!

«Андрей! Андрюша!» – донесся из коридора плачущий голос Виктории Алексеевны, а потом в комнату влетела и она сама. За ней вошла и опять села на стул у телефона с непроницаемым лицом Нюра.

– Андрей, нам надо что-то решать. У меня больше нет сил. Ну, давай что-то решим! Как нам быть? С ним! – задыхаясь, сказала Виктория Алексеевна.

Гланька, с любопытством поглядывавшая на них, решила, что пора вмешаться.

– Ребята, вы о чем? Может, объясните!

– Я говорю о бюсте твоего деда! – запальчиво объяснила Виктория Алексеевна.

– А что, он еще жив? – скорчила изумленную гримасу Гланька.

– Представь себе! Что нам с ним делать? А тут еще Нюра со своими дикими мыслями… Говорит, может, вы мне отдадите?

Гланька с Андреем изумленно уставились на Нюру.

– И ничего дикого! – пожала та плечами. – Что, я не вижу? Я же понимаю, чего вы мучаетесь. Куда вам такой памятник в город с собой тащить? И выкинуть просто нельзя. Куда? И что люди скажут? А сломать… Как-то не по-людски это, да, думаю, и рука у вас не поднимется. А я бы дома у себя поставила – мне нравится. У меня и сосед штукатур – подправит, если что…

– Нюра, ты чего несешь? – взвился Андрей. – Какой еще штукатур? Это же тебе не слоник на комод! Нашла игрушку!

– Жуть какая-то! – расхохоталась Гланька. – Театр абсурда! Публика в изнеможении!

– Ну, вы думайте, – все так же хладнокровно сказала Нюра. – А я еще зайду потом.

Когда она ушла, Гланька с удивлением и восхищением протянула:

– Вот это я понимаю! Действительно – глас народа. Все видит, все понимает, все знает. Так действительно можно в народную мудрость поверить.

[7]

Все это время Ледников наверху предавался размышлениям о своем нынешнем положении.

Эта чертова Гланька, надо сразу признать, произвела на него впечатление. Во-первых, как женщина. «Да-да, милый друг, – говорил он себе, – не стесняйся, признайся, что она взволновала тебя, прежде всего, именно как женщина». Кто мог представить, что из большеротого лягушонка, подглядывавшего из кустов, явится женщина, при одном взгляде на которую ясно, но не сознанием, а толчками сердца, гулом в голове ощущаешь, что она нужна тебе, что ты готов на любую глупость, лишь бы произвести на нее впечатление. А во-вторых, это предложение, которое она сделала… За ним очевидно маячила возможность переменить жизнь, к чему он давно уже стремился, но не знал, как приступить.

Ледников встал с дивана. Захотелось пройтись по комнате, выйти на балкон, заваленный зернистым, как крупная соль, обледенелым снегом, втянуть в легкие стылого воздуха… Но пол кабинета был завален книгами, журналами, какими-то папками с бумагами, которые когда-то казались столь нужными и важными, а теперь просто валялись под ногами, как мусор. Равнодушно наступать на них, ходить по ним, в отличие от Гланьки, он не мог. И потому снова плюхнулся на диван и опять вернулся к своим рассуждениям о деле Ампилоговых.

Итак, что же мы имеем? А имеем мы пока вот что.

Римма Леонидовна Ампилогова стреляет ночью в голову мужу, выбрасывает пистолет из окна в траву и сообщает об этом охраннику депутата, который вызывает следователей. Прибывшим следователям Ампилогова подтверждает, что совершила преступление, пистолет находят в траве. На следующий день на допросе, записанном на видеокассету, Ампилогова подтверждает свои показания.

Однако на суде она абсолютно меняет свои признательные показания. Более того, заявляет, что делала их под принуждением, что ее заставили оговорить себя…

По ее словам, в ту ночь, когда все уже спали, в дачу проникли два человека в масках. Они связали ее, заткнули рот и принялись избивать, не говоря ни слова, ногами. Когда она обезумела от страха и боли, они сказали, что муж убит и она должна взять вину на себя. Должна сказать, что взяла из шкафа пистолет, выстрелила мужу в голову, уничтожила отпечатки пальцев и выбросила пистолет в окно… «Ты убила его потому, что он хотел бросить тебя, уйти к своей помощнице! Иначе сдохнешь сама, а дочь твою изнасилуют и изрежут на куски».

Кстати, экспертиза подтвердила, что на теле Ампилоговой были синяки от ударов. Свежие кровоподтеки были и на лице.

Потом неизвестные исчезли так же бесшумно, как появились. Какое-то время Ампилогова находилась, по ее словам, в полубезумном состоянии. Несколько раз она подходила к дверям кабинета, в котором спал муж, и, напрягая слух, пыталась уловить хоть какой-то шорох оттуда. Тем более что муж обычно сильно храпел. Но из кабинета не доносилось ни звука, и эта тишина ввергала ее в леденящий ужас. А потом она все-таки разбудила охранника и шофера, и те нашли тело мужа…