Эм подавила желание повернуться на бок, чтобы скрыть свою наготу, хотя его жадные глаза на ее теле заставили ее гореть от стыда и похоти в равной мере. Что он увидел в ее нагой плоти, что заставляло его смотреть на нее вот так? Временами ей нравилось ее тело, временами она его ненавидела, но она никогда не видела в нем ничего, что могло бы вызвать такое обжигающее внимание.

— Я разговаривал с каждым мужчиной, заявлявшим, что вкушал наслаждение в вашей… постели, — сказал он, снова взявшись за края ее сорочки и потянув их в разные стороны. Сорочка разорвалась, и Эм не осмелилась протестовать. — Многие просто лгали. Из тех, кто не лгал, большинство было зелеными юнцами. Они признались, краснея, что они были так… так ошеломлены вашим видом и, скажем, манерой общения, что получили совершенно иные результаты от своих свиданий, чем ожидали, и от своего смущения они приукрашивали результаты.

— Вы знали об этом… — Ей с трудом удалось скрыть свое удивление. — Прежде, чем вошли в мою комнату.

Он проделал с ней это — все это, зная, что у нее очень мало опыта, прекрасно понимая, чем именно он пользуется, чтобы заставить ее раскрыть свои карты. Она понятия не имела, что подобные ощущения существуют, что такие вещи действительно могут быть вызваны человеческим телом.

— Именно так, — сказал он. — Я полагал, что вы передумаете относительно вашего предложения до того, как акт, так сказать, будет завершен. Я не рассчитывал на вашу решимость. Или то было безрассудство?

Улыбка невольно растянула губы. Ей хотелось ненавидеть его, но тот же непреодолимый позыв, который злил ее, не позволял ей пробиться к ненависти.

— Безумие. Отчаяние. Безразличие. Существует множество возможных причин; как можно решиться и выбрать одну из них?

Он положил палец на ее нижнюю губу, провел им вниз, к подбородку. В ответ по коже у нее побежали мурашки, и все ее тело отозвалось на это прикосновение.

— Я могу выбрать что угодно, — спокойно сказал он.

— И чего вы думаете этим достигнуть? — Эм наклонила голову, чтобы оценить во всей полноте свое положение. Внезапно ей захотелось, чтобы он признал всю тщетность своих усилий. — У вас нет никаких оснований полагать, что вы будете более удачливы, чем прошлой ночью, в своих попытках получить от меня информацию.

— Вы совершенно правы. Никаких оснований у меня нет.

Его тяжелое лицо было непроницаемо для Эм, несмотря на все ее уменья, но она продолжала с растущей уверенностью:

— Вы вошли вот так потому, что хотели свести счеты, не так ли? Доказать самому себе, что вы по-прежнему владеете ситуацией, что прошлая ночь была вашей идеей. — Судорога пробежала по его лицу и исчезла так быстро, что она почти не заметила этого. Эм обдумала имеющиеся у нее варианты, стараясь сохранить бесстрастность, и в конце концов решила сказать правду. — Прошлая ночь была моей идеей. Сколько бы вы об этом ни думали, этого изменить нельзя. Хотя вы и воспользовались диапазоном и ограничениями моего опыта, приглашение исходило от меня. Начала все я. Этого вы не можете отрицать. Это его уязвило.

— Вы вроде тоже хотели этого довольно сильно. Полагаю, именно так вы оказались здесь — не смогли не задрать ваши юбки и поэтому разозлились. Кто был у вас первым? Дерзкий домашний учитель? Учитель рисования? Или сын садовника? Человек с малыми знаниями и без всяких умений, уж конечно.

Будь он неладен. Теперь он тоже знает, как ранить, В голове всплыли воспоминания — ее страх, дурное дыхание мужчины и его руки, шарящие по ее телу. Он хотел ранить ее, и она ответила ударом на удар, сказав правду:

— Это был мой домовладелец. Я приехала в Лондон, не имея друзей, и сняла комнаты в недорогом, но пользующемся хорошей репутацией пансионе. Я не прожила там и двух недель, как мой домовладелец забрал мои вещи и пригрозил сообщить в Скотленд-Ярд, что я воровка, если я буду противиться.

— А вы были воровкой? — Он не смог удержаться от этого вопроса.

— Конечно, нет. Но кто поверил бы мне, а не этому столпу общества? Я не знала, что делать. Он забрал все мои деньги — у меня не хватало даже на еду. Но он предложил мне выход: я отдамся ему, а он вернет мое имущество. Порядочная женщина решила бы, что добродетель дороже жизни. Я не думала, что это разумно — быть порядочной. — Потом, когда у нее случилась задержка, она испугалась, что проделала все это напрасно, что она только обрекла себя и свое дитя на еще худшую смерть. Шум Темзы наполнил ее уши, тихий плеск приливной волны в голове превратился в оглушительный рев рев…

— И таковым было ваше введение в мир плотских восторгов, — подытожил он, сузив глаза, чтобы скрыть, до какой степени ее слова подействовали на него.

— Это было, вероятно, не так уж плохо, как могло быть, — сказала она, желая отдалиться от этих обжигающих мыслей. Она отошла от парапета, а на другое утро плакала от радости, потому что все наладилось, а потом составила план. — Он казался себе Казановой, кажется, и моя неприступность заставила его действовать.

— А что вы сделали потом?

Она подняла брови.

— Он вернул мне вещи. Я уехала. Приехала сюда. Начала новую жизнь, в которой изображала из себя соблазнительницу гораздо более тонко и умело, чем мог вообразить этот фигляр.

Варкур долго смотрел на нее, шаря глазами по всему ее телу. Она больше не натягивала веревки. У нее не хватало на это сил. Не было никаких оснований не выдать ему порцию правды, и в данный момент существовали весьма убедительные причины попытаться завоевать его симпатии. Она это сделала, но не знала, что это будет ей стоить столько сил. Она чувствовала себя опустошенной и вывернутой наизнанку.

— Чего вы хотите? — Голос его прозвучал очень тихо, и Эм не сразу поняла его.

— Я хочу вернуться домой. — Это тоже была правда, каждое слово ее было полно мучительным желанием. Но в какой именно дом, это ему ни в коем случае не могло бы прийти в голову.

— А от меня? Чего вы хотите от меня и от моей семьи?

— Доверия. — Самая трудная и неуловимая вещь на свете.

Тяжелое лицо Варкура напряглось.

— Так вот что было бы приятным для вас?

— Я ничего не хочу сделать вашей семье. Да, сейчас мне нужна ваша мать. Но нет, я не причиню ей никакого вреда. Я думала, что спасаю ее от вас. Она так напугана…

— У нее нет для этого никаких оснований! — оборвал он ее.

Его лицо было открытым, страдающим, и она заставила себя собраться с мыслями и принять предлагаемую открытость.

— Значит, вы не виноваты?

— В убийстве не виноват. — Голос его упал, взгляд стал рассеянным. — Не должен быть виноват.

След сомнения — вот он, отсутствующий фрагмент. Она использует его, но не теперь. Значит, ее признания были подобны влаге, упавшей на плодородную почву, — она приоткрыла ему эти картины своей жизни не напрасно. Она закрыла глаза, чтобы не выдать своих чувств.

— А что вы хотите, чтобы теперь произошло между нами?

Она открыла глаза. Его лицо нависало над ней, оно было совсем близко. Она знала, какого ответа он ждет, — ответа, которого низменная часть ее «я» тоже хотела.

Эм понимала, что изгладить из памяти эту любовную схватку будет нелегко. Ум ее был возбужден, и у нее не осталось никаких средств защиты. Схватка освободит их от эмоций, в которых запутался каждый из них по от дельности, дойдя до весьма жалкого состояния. И это соединит их — его с ней, но также и ее с ним.

Но это еще и самый надежный выход, а для нее, вероятно, единственный.

Она слегка выгнулась, приподнявшись на простыне и протянула ему губы.

Томас завладел ее губами, вжав ее голову в подушку. Он изголодался именно по этому — он голодал дни, месяцы, годы. Старательно размеренные, старательно управляемые романы, которые у него были, оставляли в нем пустоту, природу которой он не совсем понимал. Губы Эм были мягкие, а рот — нет. Рот ее требовал, чтобы он взял ее здесь и теперь.