Фейт напомнила себе, что речь идет о восхитительном муже.

Постепенно в разговор втянулись все, кроме одной. Той, которую Гвен назвала «Люси». Отказавшись от предложенного шампанского, она прошла к столику с напитками и, бросив в бокал немного льда, плеснула туда же чистого виски.

Гости пили и ели, но атмосфера беспокойства и неуверенности, ощущавшаяся с самого начала, не рассеялась. В какой-то момент Фейт вдруг поняла, что всех заманили на остров под фальшивыми предлогами. Всех, за исключением нее самой. Ее пригласили готовить, и она готовила. С другой стороны, все, кроме нее, были выпускницами Пелэма. Встреча старых подруг, как и говорил Оуэн, да вот только, похоже, лишь она одна знала об этом заранее. Судя по тому, что гости не сразу узнали друг друга, никаких отношений после окончания колледжа они не поддерживали. Тогда почему Бишоп нужно было собирать всех вместе да еще таким хитроумным способом? Может быть, потому что в противном случае никто бы и не откликнулся на приглашение? Впрочем, нет. Маргарет Хоуорд, ректор колледжа и еще один из кумиров Хоуп, явилась бы в любом случае.

Заметив в руке Гвен пустой бокал, Фейт открыла вторую бутылку. Поблагодарив ее кивком, Гвен опустилась в кресло и посмотрела на часы, очень тоненькие и очень дорогие.

— Сейчас без четверти восемь. Как вы посмотрите на то, если мы поможем Фейт — извините, не расслышала вашу фамилию — перенести напитки и закуски в столовую, где и подождем нашу хозяйку? Я бы хотела задать ей несколько вопросов.

— Можете называть меня просто Фейт. И, если вы сейчас перейдете в столовую, я прекрасно справлюсь со всем остальным сама.

Гвен кивнула — она явно привыкла к тому, что обслуживают ее, и вряд ли когда-либо помогала прислуге, — и группа потянулась в соседнюю комнату. Кое-кто из дам, с интересом отметила Фейт, даже переговаривался между собой. Кто-то рассмеялся. Кто-то улыбнулся. Может быть, все еще поправится. Фейт уже поняла, что все они были знакомы… сколько же? Боже, почти сорок лет! Вот так сюрприз. И приготовила этот сюрприз Барбара Бишоп.

Часть блюд Фейт перенесла в кухню, другую часть в гостиную, куда и собралась подать главное блюдо. Разговор оживился, и она уже приготовилась пригласить всех к столу, когда ее внимание отвлек звук, долетевший из дальней части комнаты, той, где находился камин. Глаза всех обратились туда же, в сторону медленно открывающейся двери. Появившаяся перед ними женщина была красива. Потрясающе красива. И еще, подумала Фейт, она никак не может быть одного возраста с гостями, даже с теми, кто выглядел лучше других, — незнакомка просто принадлежала к совсем другой категории. Шелковая фиолетовая туника не скрывала изгибы и округлости тела, но как будто обтекала их, подчеркивая все достоинства. Густые, вьющиеся пряди напоминали те, что Фейт видела на обложках книг Бишоп, но теперь она смогла увидеть и лицо. Фиалковые глаза и высокие скулы. Безукоризненная кожа. Темно-красные губы, сложившиеся в приветливую улыбку. Улыбка растянулась, и на щеке проступила милая ямочка.

На мгновение комната как будто замерла, потом кто-то выронил бокал — он со звоном разбился о пол, — а еще кто-то пронзительно вскрикнул:

— Прин! Но ты же умерла?

Люси поднялась со стула и, выйдя вперед, остановилась перед незнакомкой.

— Не знаю, что у тебя на уме, Элейн Принс, но будет лучше, если ты все объяснишь. И как можно скорее. — Она повернулась к остальным. — Успокойтесь, леди. Это не Прин, а Элейн. Мы же все знаем, что Прин погибла за день до выпускного, а мертвецы остаются с мертвецами.

Уедет ли мама хоть когда-нибудь? Мэгги Хоуорд едва не плакала. Если так пойдет дальше, эта женщина останется в Пелэме на все четыре года. Мэгги уже не сомневалась, что именно этого она и хотела бы.

— Пикник в шесть. Встречаемся в пять сорок пять у столика дежурной. Ты знаешь, где это. В холле, у входа. Девушки дежурят у звонка по очереди. — Миссис Хоуорд хитро улыбнулась дочери. — Не забудь, если дежурная говорит, что к тебе пришли, значит, речь идет о молодом человеке, а если сообщает, что к тебе гости, дама или джентльмен, значит, имеется в виду женщина или мужчина в годах.

Не в первый уже раз Мэгги подумала, что мать знает о Пелэме куда больше ее самой. Нет, ей тоже здесь нравилось. Более того, она была в полном восторге. С того самого момента, когда Мэгги открыла пухлый конверт с уведомлением о зачислении, она жила с ощущением, что сбылась мечта всей жизни. Огорчало лишь то, что мечту приходится делить с матерью.

Готовить дочь к поступлению в учебное заведение, которое миссис Хоуорд считала лучшим и едва ли не единственным достойным конкурентом исключительно мужских колледжей «Лиги плюща», она начала со второго класса. Раз уж хромосомный набор определил, что ее ребенок не может пойти в Гарвард, Принстон или Йель, то пусть будет Пелэм. В качестве первого шага миссис Хоуорд определила дочь в частную школу, отказавшись ради этого от скромной секретарской должности в их родном городке и перейдя на более высокооплачиваемую работу в Кливленде, пусть даже дорога только в одну сторону отнимала у нее час времени. Затем она взялась за выпускниц Пелэма. Миссис Хоуорд отыскивала их в церкви, Лиге женщин-избирательниц, муниципальных комиссиях, родительских комитетах, а, найдя, приступала к обработке. Иногда помогал случай — глаз сам натыкался на скромное, но элегантное колечко выпускницы, — но чаще всего ее вела врожденная интуиция. Когда подошло время для вступительного собеседования, число женщин, выразивших готовность выступить в качестве поручителей, даже смутило Мэгги. Между тем мать все свое свободное время посвящала погружению в историю и традиции Пелэма, донося результаты изысканий — как впечатляющие, вроде списка знаменитых выпускниц, так и смехотворные, те же «посетители и гости», — до сведения дочери. «Гость-джентльмен», например, звучало так, словно фразу взяли из Теннеси Уильямса. Рассчитывать на доброту чужаков Мэгги не приходилось. Хотя миссис Хоуорд и использовала в своих целях едва знакомых женщин, она постоянно внушала дочери, что полагаться следует только на себя. «Возделывай свою грядку» — таков был ее девиз, которого она придерживалась еще до смерти мужа, покинувшего семью, когда Мэгги была ребенком. Все, что осталось от отца, это нечеткая фотография, на которой он держал малышку на руках. Был еще снимок, сделанный в день окончания им колледжа — серьезного вида молодой человек с короткой стрижкой выставил перед собой, как щит, академическую шапку, словно защищался ею от уже нависшего над ним несчастья. Мэгги так и не поняла, почему мать никогда не вспоминает о нем — то ли все еще сердится за несвоевременное предательство, то ли так сильно скорбит о потере. К тому времени, когда девочка подросла, дедушки и бабушки уже сошли в могилу, и родственников, не считая одного кузена, у нее не осталось.

Итак, ноги малышки Мэгги, решительно обутые в туфельки «Бастер Браун», твердо встали на дорожку к Пелэму. Тамошние девушки считались особами образованными, и потому Мэгги брала уроки игры на фортепьяно, училась играть в теннис и занималась другими видами спорта, из которых наибольших успехов достигла в хоккее на траве. Она была прирожденной спортсменкой и в гимнастическом зале чувствовала себя куда увереннее, чем в классе. Единственным предметом, не требовавшим чрезмерных усилий, была математика, а всем известно, что именно в ней девочки не очень сильны. Все прочее, сочинения, даты правления английских королей и королев, правописание, давалось ей потом и дополнительными занятиями. «Ты же не хочешь, чтобы тебя называли «зубрилкой», — укоряла мать. Мэгги ничего не оставалось, как приносить домой пятерки. Когда этого не случалось, мать поджимала губы и не разговаривала с ней днями. Если что-то можно было переделать, переписать дома и снова сдать — не ради исправления отметки, а так, для практики, — Мэгги это делала. Она возделывала свою грядку, и это было нелегко. Мэгги завидовала одноклассницам, которые легко кружились в вальсе, тогда как ей приходилось тратить часы на разучивание одного движения.