Я пожала плечами:
— Откуда я знаю?
— Ты знаешь достаточно. — Мы посмотрели друг на друга в слабом свете огоньков от приборной доски. — Ты уверена, что не хочешь вернуться? Друг Присциллы тоже придет.
Я сделала глубокий вдох:
— Не знаю, что она гам ему про меня наговорила, но это все враки.
— Ты уверена?
— Уверена.
Она еще несколько мгновений смотрела на меня, словно что-то измеряя.
— Тогда увидимся позже, Чайна.
Я вылезла из машины и вошла в кафе.
Потом я зашла домой, чтобы собрать вещи, пока отец орал на меня, а мать наблюдала за этой сценой. Я позвонила Марлен с автобусной остановки. Ее не было дома, но ее бабушка приветствовала меня с радостью и попросила приезжать, сказала, что отправит Марлен на машине меня встречать.
Вот, собственно, и все. После этого случая я стала еще реже ездить домой, так что Джо я больше не видела. Но я видела их. Не ее, блондинку Джо, не того копа и не негра из квартиры Присциллы, но других. Видимо, однажды познакомившись с ними, ты начинаешь замечать их вокруг. Они везде. Иногда они кивали мне, словно знати меня. Я продолжала заниматься своими делами, получила диплом, получила работу, получила жизнь и по-прежнему время от времени встречала их.
В последнее время я вижу их не чаще, но и не реже, чем раньше. Они повсюду. Если я не вижу их, то я вижу, где они были. Во многих местах из тех, где бываю я. Иногда я не думаю о них, и это похоже на небольшой глоток свободы, но он, разумеется, длится недолго. Я вижу их, они видят меня, и однажды у них найдется время прийти за мной. Ну а пока я пережила времена, когда всему придавали значение, пережила и времена гедонизма, и я не яппи. Не сторож брату моему.[60]
Но я все же стала кем-то. Я всегда знала, что когда-нибудь стану кем-то. И в конце концов они узнают кем.
КЭТЛИН КИРНАН
И вдаль убегает мир
Кэтлин Кирнан уже выпустила два сборника рассказов — «Истории боли и чудес» («Tales of Pain and Wonder») и «Свечи для Элизабет» («Candles for Elizabeth»), а сейчас готовит третий — «Со странных дальних берегов» («From Weird and Distant Shores»). Ее произведения печатались в журналах и антологиях, а знаменитый роман «Шелк» («Silk»), вышедший в 1998 году, получил множество наград. За ним последовал «Трилобит» («Trilobite»).
«Где-то в году 1995-м, — вспоминает Кирнан, — я публично поклялась не сочинять истории о вампирах по крайней мере лет шесть и даже вынудила многих писателей дать такой же зарок. Хотя я и большая любительница хороших вампирских историй, товара столь же редкого, как зубы курицы, и сама даже написала роман на эту тему (слава богу, быстро „исчезнувшую“, да просто мертворожденную „Пятерку кубков“), но вижу мало смысла в том, что огромное количество авторов по-прежнему вымучивают из себя посредственные сказочки о клыкастых злодеях, когда книжные полки и так уже кровоточат от подобного рода опусов.
И я действительно остановилась. За пять лет не написала ни одной вампирской истории (да почти шесть). А потом у меня появилась идея, которая изначально имела больше общего скорее с зомби, но каким-то образом вампиры просочились внутрь ее и все оккупировали. Похоже, таким образом они обычно и поступают. И таким образом на свет появился „И вдаль убегает мир“. Смогу ли я продержаться еще пять лет?»
— Падающая звезда для тебя, — говорит Гейбл, девочка с глазами цвета серебра и зубами цвета последнего дня зимы, и указывает на ночное небо, раскинувшееся над Провиденсом и широкой рекой Сиконк. Таинственное небо Новой Англии, а еще пару миль вперед, и водяной поток уже надо называть рекой Поутакет, но здесь, обвиваясь угрем вокруг Суон-Пойнта и крутых кладбищенских склонов, он все еще остается Сиконком, а там, подальше, виднеются оранжевые промышленные огни Филлипс-дейла.
Мертвая Девочка пару раз мигает, пытаясь избавиться от привкуса во рту, а потом следит за грязным пальцем Гейбл и видит едва заметную полоску белого света, перечеркнувшую восточное небо.
— Очень мило, но это же не так, ты знаешь, — говорит она, а Гейбл гримасничает: бледное лицо съежилось, как у дышащей на ладан старухи, стало похожим на сморщенное яблоко. Она не понимает, о чем идет речь.
— Что не так?
— Звезды… — отвечает Мертвая Девочка, — Это всего лишь метеориты. Просто обломки камня и металла, они летают в космосе и сгорают, когда подбираются слишком близко к Земле. Это не звезды. Если они вот так падают.
— Или ангелы, — шепчет Бобби, а потом снова принимается поедать горстями чернику, набранную им в зарослях у кромки воды.
— Я об ангелах ничего не говорила! — рычит Гейбл на мальчика, а тот бросает в нее ягоду. — Для ангелов существует множество разных слов.
— Как и для падающих звезд, — говорит Мертвая Девочка с каменной решимостью в голосе, чтобы все поняли: она больше ничего не хочет слышать на эту тему. О метеоритах, которые перестали быть метеоритами, о Сиконке, превращающемся в Поутакет, ведь, в конце концов, дело лишь в расстоянии между этой точкой и той. Оно произвольно, как и любое изменение, а потому девочка прижимает губы к трясущемуся запястью женщины. Опять. Даже малейшего призрака пульса в нем не осталось, зубы утыкаются в остывающее мясо, плоть, что вполне могла бы сойти за глину, если бы не несколько красных укусов, слышится только звук ее занятых губ, не слишком отличающийся от плеска волн, бьющихся о берег.
— Я знаю семь слов для обозначения серого, — бубнит Бобби сквозь забитый семечками рот, а мякоть и темный сок стекают по его заляпанному кровью подбородку. — Нашел их в словаре.
— Да ты — мелкий педик! — рявкает Гейбл на мальчишку. Эти ртутные глаза, нижняя губа, выпятившаяся вперед так, словно ее опять кто-то побил…
Мертвая Девочка понимает, что ей не следовало спорить с Гейбл о звездах и ангелах. «В следующий раз, — думает она, — я вспомню об этом. В следующий раз улыбнусь и скажу то, что она захочет услышать». И когда с дергающейся женщиной наконец покончено, именно Мертвая Девочка первая, тихо как мышонок, скользит в своих шелковых спальных тапочках по грязи и гальке, а река холодна так же, как не упавшие звезды, усеивающие августовскую ночь.
Час и четыре минуты после полуночи в большом доме на Бенефит-стрит, упыри все еще возятся в подвале с трупами. Мертвая Девочка сидит вместе с Бобби на ступеньках, ведущих к музыке и разговорам наверху, к электрическому свету и опиумному дыму. Здесь же, внизу, только свечи, воздух пахнет плесенью, бальзамированными кусками мяса, растянутыми на разделочном столе упырей. Когда они работают вот так, то встают на свои изогнутые задние ноги и держат вытянутые собачьи лица близко друг к другу. Один из них, очень худой, по имени Барнаби (нервно подергивающиеся уши шевелятся от каждого шага наверху, от каждого скрипа двери, как будто там кому-то есть хоть какое-то дело до того, что происходит внизу), берет ржавый нож для свежевания и срезает полоску сухой плоти цвета старой жевательной резинки.
— Это икроножная, — говорит он, косясь на мадам Терпсихору, и желто-оранжевая радужка его левого глаза нервно дергается.
Она качает головой и смеется так, как смеются все упыри. Как смеялись бы голодные псы, думает Мертвая Девочка, если бы осмелились, а потом в очередной раз корит себя, что они с Бобби не ушли к Уорвику вместе с Гейбл и Бейлифом.
— Нет, это камбаловидная мышца, дорогой, — поясняет мадам Терпсихора, смеется над Барнаби, черные губы привычно заворачиваются, вспышкой обнажая желтоватые зубы, похожие на заостренные клавиши рояля, мелькает розово-красный язык, облизывающий уголки рта. — Вот икроножная. Ты недостаточно внимателен.
Барнаби хмурится и чешет голову.
— Если бы у нас появилось что-то посвежее, может, тогда бы я и сосредоточился, — ворчит он, снова принимаясь оправдываться, а Мертвая Девочка знает: вскрытие начинает надоедать Бобби. Он смотрит через плечо на дверь подвала, по краям которой собирается теплое серебро света.
