Тут последовало весьма характерное событие, о котором я уже пятнадцать лет не упоминала и которое вдруг за год до войны вспомнила, когда моя племянница Элла Клейнмихель представила мне своего жениха Всеволода Пущина, адъютанта, конногвардейца, павшего в эту войну.

Прадед этого молодого Пущина, старый 70-летний декабрист, жил после помилования и возвращения из Сибири, где он провел много лет на каторге, в Минске. Это был очень любезный старец и всегда был желанным гостем у моих родителей.

За полгода до прибытия императора мой отец дал в честь предводителей дворянства званый обед, к которому были приглашены все православное и католическое духовенство и вся провинциальная знать.

В то время православные и католики жили в полном согласии, оба епископа были даже на «ты» и часто посещали друг друга. После многочисленных тостов и изрядного возлияния один молодой польский предводитель дворянства под влиянием присутствия Пущина вдруг вздумал провозгласить тост за здоровье декабристов. Наступило мгновение необычайной растерянности, страх и беспокойство охватили всех присутствующих. Тут поднял свой бокал мой отец и громким голосом произнес следующие слова: «Да, мы пьем за здоровье раскаявшихся декабристов, таких как Всеволод Пущин, но прежде всего за здоровье нашего всемилостивейшего Государя императора Александра II, благодаря доброте и великодушию которого мы имеем теперь возможность видеть среди нас Пущина, которому император простил его юношеские заблуждения. Ура!»

Две недели спустя мой отец получил письмо от своего друга Валуева, товарища министра внутренних дел, в котором он сообщал, что отец мой потеряет свой пост ввиду того, что присутствовавший за обедом жандармский полковник послал возмущенный, тайный донос на то, что поляк осмелился за столом у губернатора произнести такой недопустимый тост. Валуев посоветовал отцу моему немедленно ехать в Петербург для своего оправдания. Отец тотчас же последовал его совету, и я помню, как мать моя при расставании пролила немало слез. Все было приведено скоро в порядок: министр внутренних дел Ланской был очень благожелательным, справедливым человеком. Он описал императору это событие в его настоящем свете, и происшествие это не повлекло за собой никаких последствий.

В Минске император вдруг вспомнил об истории и, обратившись к моему отцу, сказал: «Хорошо ты тогда ответил этому поляку по поводу Пущина (император всем говорит «ты»), но где же Пущин? Я хочу с ним познакомиться». Полковник Кавелин, адъютант императора, был командирован привести Пущина, жившего поблизости; Пущин был приведен. Император усадил его рядом с собой, расспрашивал его с большим интересом о прошлом, об отдельных эпизодах заговора, немедленно вернул ему звание подполковника и назначил плац-комендантом крепости Бобруйск, кем тот и оставался до конца дней своих. Это событие указывает на дух тогдашней жандармерии, этой тайной и вместе с тем официальной полиции, лежащей тяжким бременем на всех должностных лицах как крупных, так и мелких, причем эти доносчики никогда не были наказуемы.

Император Александр II был иногда безжалостным, но часто был рыцарски великодушным. Когда он назначал Бенкендорфа (деда посла в Лондоне) начальником тайной полиции, которая не подчинялась ни контролю, ни закону, он передал ему носовой платок со словами: «Пойми меня хорошо, Бенкендорф, этот носовой платок должен тебе послужить для того, чтобы осушать слезы тех несчастных, которым закон не может помочь и которые лишены возможности обратиться в суд». Эта благородная мысль императора была впоследствии так же искажена, как идея Христа служителями церкви, и много несправедливостей и ужасов было произведено жандармской властью, тем более сильной, что она была совершенно безответственна.

Широкая автономия была предоставлена Польше в 1861–1862 гг. Великий князь Константин, брат Александра II, был назначен наместником Польши. Маркиз Велепольский получил назначение начальника гражданской части, в то время как отец мой занял пост министра внутренних дел. В его распоряжение был предоставлен прекрасный замок Мостовского. Живший во дворце великий князь был окружен блестящей свитой, особенно подчеркивавшей значение наместничества. Гофмаршалом был граф Хрептович, богатый литовский магнат, бывший ранее русским послом в Лондоне. Жена его – графиня Нессельроде была дочерью знаменитого канцлера Нессельроде.

Великий князь был окружен большим числом адъютантов, как то: кавалергардом, ротмистром Киреевым, лейтенантом Арсеньевым (бывшим впоследствии воспитателем великих князей Сергея и Павла), графом Комаровским, женатым на графине Паниной, князем Ухтомским, лейтенантом Казнаковым и другими. Это были все люди высшего общества и прекрасного воспитания. Было обращено особое внимание на то, чтобы они хорошо владели французским языком, дабы не вызвать у поляков неудовольствия и, наоборот, снискать их расположение.

Придворными дамами были графиня Комаровская и госпожа Бибикова, впоследствии княгиня Кропоткина, для замещения которой спустя некоторое время была назначена я. Заведующим канцелярией великого князя был дипломат польского происхождения Тенгоборский, бывший прежде долгое время атташе в Дании. Сестра его была замужем за венгерским политическим деятелем графом Эстергази.

Обер-гофмейстериной великой княгини была вдова адмирала Лазарева, геройского защитника Севастополя, старшая дочь которой Таня была старше меня, младшая же – Анна, вышедшая замуж за Скалона, была моих лет. Сестра моя и я с нею очень подружились, и дружба наша длилась до ее смерти. Все мы были вскоре приглашены принимать участие в играх маленькой великой княжны Ольги (впоследствии королевы Греческой) и Веры (ставшей затем герцогиней Вюртембергской). Великая княжна Ольга была прелестным ребенком неописуемой доброты и приветливости; ее большие голубые глаза отражали чистоту ее ангельски доброй души. Весной эти приглашения во дворец Лазенки были для меня источником большой радости, так как взамен комнатных игр нам было разрешено совершать поездки верхом в прелестном Лазенковском парке, в одном из красивейших парков Европы.

Еще сегодня вспоминаю я с большим удовольствием о маленькой арабской лошадке, на которой я ездила верхом. Князь Павел Сангушко, женатый на графине Борх, двоюродной сестре моего отца, подарил великой княгине эту лошадку, происходившую из знаменитого Славутского конного завода, разрушенного во время революции, в дни Керенского. Собственник завода князь Роман Сангушко был жестоким образом умерщвлен солдатами после того, как звереподобные люди на его глазах изнасиловали и убили двух его племянниц.

Дом моей матери пользовался большой любовью как со стороны русских, так и поляков, и у нас прилагались все старания слить эти два элемента. До 11 ч. вечера разрешалось моим сестрам и мне под надзором нашей гувернантки мисс Веллеслей в углу зала разливать чай. Русская и польская молодежь толпилась вокруг нас. Поляки превосходили в блеске русских, и их разговоры были интереснее и содержательнее, но я должна признаться, что в свои пятнадцать лет тогда находила большую прелесть в блестящей форме гродненских гусаров и голубых и желтых уланов. Особенной приманкой для гостей в моем родительском доме было частое присутствие госпожи Калерги, урожденной графини Нессельроде, дружившей с Вагнером, Листом и Ленбахом. Она часто играла у нас на рояле.

Принц Эмиль Витгенштейн, друг и родственник моего отца, был также предоставлен великому князю для особых поручений. Отец мой предложил ему жить у нас, поскольку замок Мостовского был достаточно просторным. Присутствие принца Витгенштейна весьма содействовало большому оживлению нашего дома. К нам, детям, он всегда относился прекрасно. Читал нам часто свои стихи, почти все описывавшие военные эпизоды во время его пребывания на Кавказе, о котором он отзывался с большим восторгом. Он был любителем балета, познакомился с очень известной тогда танцовщицей Стефанской, на которой впоследствии женился и от которой имел трех сыновей. Великий герцог Гессенский подарил ей и ее детям титул баронов Клейдорф.