Однако если бы людям не нужно было ждать пришествия высших религий, достигающих апогея в христианстве, для того чтобы в земной жизни подготовить себя к последующему вечному блаженству в мире ином, то какой бы смысл вообще имело пришествие высших религий и самого христианства? Разница, я должен сказать, в том, что под влиянием христианских заповедей душа, наилучшим образом использовавшая все возможности к спасению, значительно дальше продвинется по пути к единению с Богом еще в земной жизни, чем это возможно для души, не просвещенной религией. Душа язычника имеет те же шансы на спасение, что и душа христианина, но душа, открытая просвещению и благодати, которые несет с собой христианство, будет еще в этом мире озарена светом мира иного. И свет этот озаряет ее в большей степени, нежели душу язычника, нашедшую спасение в узких рамках своего собственного мира.

Таким образом, историческое развитие религии в этом мире, начиная с возникновения высших религий с их высшей ступенью — христианством, может принести, и почти наверняка принесет, неизмеримо лучшие условия социальной жизни человека здесь, на Земле; но непосредственное влияние христианства, его сознательная цель и истинный критерий есть та возможность, которую оно дает индивидуальной душе для духовного прогресса в ее земном пути. Именно об этом индивидуальном духовном развитии в этом мире мы молимся, когда произносим «да будет воля Твоя и на Земле, как на Небе». Именно о спасении души, открытом всякому человеку доброй воли — язычнику так же, как и христианину, первобытному, как и цивилизованному, — человеку, который использует каждую возможность, сколь бы мала она ни была, молимся мы, когда произносим «да приидет Царствие Твое».

Вопросы, затронутые в этом очерке, веками вызывали живейшие дебаты между теологами и философами. Поднимая их вновь, автор рискует впасть в заблуждение, которое его читателям может показаться элементарным. Разумеется, он вступает на хорошо известную протоптанную дорожку. Тем не менее он отважился на это в надежде, что теологам может быть интересно, как эти старые теологические проблемы выглядят с точки зрения историка. В любом случае теологи могут позабавиться, наблюдая за тем, как неосмотрительный историк барахтается в хорошо знакомой им, скрупулезно исследованной теологической трясине.

Начнем наше исследование с того, что последовательно рассмотрим две точки зрения, лежащие на двух противоположных краях историко-теологической палитры, каждая из которых, если считать их приемлемыми, могла бы объяснить значение истории для души достаточно простым языком. По мнению автора (могу заявить об этом заранее), обе эти точки зрения несостоятельны, хотя в каждой есть элемент истины, который теряет силу, будучи доведен до крайности.

Первая из этих крайних точек зрения сводится к тому, что для души весь смысл существования заключается в истории.

С этой точки зрения индивидуум есть не что иное, как только часть общества, членом которого он является. Индивидуум существует для общества, а не общество для индивидуума. Таким образом, наиболее значительный и важный момент в жизни человека — это не духовное развитие души, но социальное развитие общества. По мнению автора, этот тезис ошибочен и, когда его берут за основу и претворяют в жизнь, приводит к нравственному падению.

Утверждение, что индивид есть лишь часть общественного целого, может быть истинным в отношении общественных насекомых — пчел, муравьев, термитов, — но не в отношении представителей человеческого рода, к какому бы из известных нам обществ они ни принадлежали. Антропологическая школа начала XX века, в которой видное место занимал Дюркгейм, дала портрет первобытного человека, рисуя его как некую особь, отличную в умственном и духовном отношениях от нас, существ якобы разумных. Черпая свои доводы из описания существующих примитивных сообществ, эта школа представила первобытного человека как существо, ведомое не собственным разумным интеллектом, но коллективными эмоциями человеческого стада. Это резкое разделение на «нецивилизованную» и «цивилизованную» человеческую породу следует, однако, радикально пересмотреть и смягчить в свете поучительных психологических открытий, сделанных после Дюркгейма. Психологические исследования показали, что так называемый дикарь отнюдь не обладает монополией на сугубо эмоциональную жизнь, ведомую коллективным бессознательным. Хотя впервые это действительно открылось в отношении первобытного человека путем антропологических изысканий, психологические исследования ясно показали, что и в наших, сравнительно развитых душах коллективное подсознательное также лежит под слоем сознания, которое плавает на его поверхности, подобно утлому суденышку на бездонной и бескрайней поверхности океана. Какова бы ни была конституция человеческой психики, мы можем быть более или менее уверены, что она, по существу, одинакова и у индивидов вроде нас, взбирающихся с нижнего примитивного уровня человеческой жизни на борт цивилизации, и у бывших некогда первобытными сообществ, вроде папуасов в Новой Гвинее или негритосов в Центральной Африке, испытывавших в последние несколько тысяч лет влияние излучения тех обществ, которые принадлежали к цивилизациям того времени. Психическая структура всех существующих человеческих индивидов во всех существующих типах обществ по сути своей идентична, и у нас нет оснований считать, что она была другой у более ранних представителей вида sapiens рода homo, о которых мы судим не по опыту общения антрополога с живущими людьми, но по свидетельствам археологов и физиологов, расшифровывающих древние остатки и останки. Насколько мы знаем homo sapiens’a как в самом примитивном его состоянии, так и в наименее примитивном из существующих, мы можем заключить, что человеческий индивидуум обладает некоей сознательной личностью, которая поднимает его душу над хлябями коллективного подсознательного, а это означает, что каждая отдельная душа действительно имеет собственную жизнь, отличную от жизни общества Мы можем также сделать вывод, что индивидуальность есть жемчужина огромной нравственной ценности, наблюдая, сколь глубоко моральное падение общества, когда эту жемчужину втаптывают в грязь.

Падение это особенно заметно в крайних примерах, таких как спартанский образ жизни в классическом греческом обществе, рабский распорядок дворцовой жизни османского султана в ранней фазе современного исламского мира, тоталитарные режимы, силой навязанные ряду западных или частично вестернизированных стран нашего времени. Но когда мы на этих крайних примерах начинаем постигать природу этого морального падения, очень поучительно наблюдать оттенки спартанства в патриотизме заурядного классического греческого города-государства или примесь тоталитаризма в нашем привычном западном национализме. В понятиях религиозных такое отношение к индивидууму как простой частичке общества есть отрицание личного отношения души к Богу, замена поклонения Богу поклонением человеческому сообществу — Левиафану. Бальдур фон Ширах, лидер германской национал-социалистической молодежи, однажды заявил, что его задача — «воздвигнуть в каждом германском сердце алтарь Германии». Грешно поклоняться рукотворному институту, преходящему, несовершенному и крайне порочному в своей деятельности, и стоит вспомнить здесь, что даже весьма благородная — вероятно, самая благородная из всех возможных — форма поклонения Левиафану была непреклонно отвергнута ранним христианством. Если какое-то общество и было когда-либо достойно поклонения, это могло быть универсальное государство вроде Римской империи, принесшее благословение мира и единения на земли, истерзанные долгими войнами и революциями. И тем не менее первые христиане предпочли бросить вызов непобедимой мощи римского имперского правительства, чем скомпрометировать себя поклонением Левиафану, что настойчиво навязывалось им как всего лишь благожелательная формальность.