Но что за ассамблея! Голова идет кругом от одной лишь мысли о философской беседе, коя только возможна меж этих поэтов. И все же великий Гомер явственно не выказывал интереса к разговору. Он целиком погрузился в ожидание, хоть ему и не суждено было увидеть того, чего он ждал. Когда бы слепота во времена оны не обрушилась на него, темнота леса все едино мешала бы зрению. И, тем не менее, Гомер явственно чувствовал, как с востока, из густых кустов появляется пятый. Увенчанный лаврами Publius Virgilius Marco, Вергилий из Мантуи, перейдя границу тьмы, присоединился к собравшимся у костра поэтам. Лик его казался бледен и вытянут от мысли о столь долгой разлуке с друзьями. Заговори он сейчас, у него дрожал бы голос. Вергилий возвращался от начала пути, коего не ведали прочие поэты; и никогда не изведают — так сложилось. Предвидя новые приказы отправляться в дорогу — приказы, кои нельзя отринуть, — Вергилий был более чем счастлив оттянуть их насколько возможно.

Позади Вергилия в скромном ожидании и с приличествующей моменту серьезностью застыл новичок; в лице его, как и в лике вожатого, виделась изысканность кожи, а в одежде, намекавшей на итальянское происхождение, — роскошь. Он стоял рука об руку со старшим поэтом и выделялся четким профилем, еще более, нежели у Вергилия, напоминавшим орлиный; на смуглом лице притягивала взгляд крупная челюсть, нижняя губа выдавалась вперед, а пронзительный блеск в глазах намекал на великую стойкость, которую трудно ожидать от человека средних лет. И хотя Гомер никогда ранее не встречал странника, он сразу почувствовал, что гость — один из них, по меньшей мере — пока с ними остается. Гомер приветливо поднял руку, приглашая новичка насладиться теплом их костра. Вергилий улыбнулся: он, очевидно, не задумывался ранее, как великий Гомер отнесется к его найденышу — Данте Алигьери из Флоренции — и все ж не сомневался, что прием возможен лишь самый радушный.

— Великая честь великому поэту. Его душа, что отлетела прежде, ныне возвращается!

Мерцание костра громадными яркими всполохами лишь подчеркивало серость фона. Рамка, должно быть, оригинальная, подумал Чарльз Элиот Нортон, цитата вырезана мастерски и на отличном дереве, бок о бок по-английски и по-итальянски.

— Великая честь великому поэту, безусловно, — сказал Лонгфелло, читая ту же надпись из-за плеча Нортона. — Данте воздержался бы от подобного промаха.

Нортон кивнул:

— Как мог Дантов читатель даже помыслить о том, чтоб поместить Лимбо в настоящий лес?

— Невнимательность, — предположил Лонгфелло. — Неверно прочитанное «selva» в «та passavam la selva tuttavia, la selva, disco, di spiriti spessi».[105]

— Разумеется, Данте с радостью прибегает к метафоре, описывая Лимбо как лес душ, — добавил Нортон. — Несомненно, он осознанно привлекает отзвук того леса, где паломник начал свое странствие, — равно как и предвидит ужасный лес Самоубийц. Кто поверит, что поэт стал бы помещать путников в еще один древесный лес столь рано, в четвертой песни? Бог с ними, — завершил Нортон свою критику; Лонгфелло меж тем уже вглядывался в репродукцию портрета Данте работы Джотто. Подобный оттиск висел над верхним лестничным пролетом в доме самого Лонгфелло, а также в кабинете Нортона, библиотеке Лоуэлла, лаборатории Холмса, гостиной Филдса и, хотя членам Дантова клуба сие было неведомо, — в задней комнате конкордского дома Ральфа Уолдо Эмерсона.

Лонгфелло переключился на два взятых в рамки рисунка Рецша,[106] развешанных по бокам репродукции Джотто: они изображали Ад, одна — Насильников над Божеством, пытавшихся укрыться от огненного ливня, другая — несчастных Прорицателей с повернутыми задом наперед головами и острыми обнаженными лопатками, по которым текли горестные слезы.

После, догнав в коридоре старшего друга и поэта, Нортон понизил голос едва не до шепота:

— И все ж я не убежден в том, что он нам скажет. Возможно, сие бесплодно вовсе!

Лонгфелло всегда говорил осмотрительно, ему не было нужды шептать.

— Мой дорогой Нортон, ежели, пока мы уединялись под апельсиновыми деревьями у меня в саду, где-либо в городе был обнаружен Данте, нам потребно сделать все, дабы определить, где именно.

В холл вернулась племянница Тикнора:

— Джентльмены? Профессор с радостью вас примет.

Пройдя сквозь врата Ада и не вступив еще в круг Лимбо, Данте видит процессию грешников, чьи жизни привели их в ловушку — в вестибюль, приемную Ада, ежели можно так выразиться. Данте искренне изумлен тем, сколь много душ он здесь обнаруживает.

Их души негодны для Рая, но и недостаточно плохи для собственно Ада — они подобны ангелам, кои в потрясшем небеса мятеже не встали на сторону ни Бога, ни Люцифера. Данте избирает лишь одну человеческую душу, он указывает на ее обладателя, как на «того, кто от великой доли отрекся в малодушии своем». Данте не называет его имени, равно и Вергилий не позволяет своему подопечному останавливаться и говорить с этим несчастным. Грешника, который в мире живых игнорировал всех прочих, они также игнорируют в мире мертвых. Как мы отмечали в переводческой сессии, посвященной данной песни, итальянские ученые полагают сего безымянного грешника Целестином V, отвергшим папскую мантию, когда церковь более всего в нем нуждалась. Нортон, не могли бы вы прочесть нам о contrapasso Ничтожных — о воздаянии, коему Данте стал свидетелем.

— Полагаю я не забыл перевод, на котором мы остановились в нашем заседании, Лонгфелло:

— Хорошо сказано, мой дорогой Чарльз! Однако я по-прежнему умоляю, Лонгфелло, перевести vespe как «осы», а не «пчелы», — выйдет гораздо жестче. Как бы то ни было, здесь Данте понимает, за что наказаны Ничтожные. То же говорит нам Откровение о Лаодикийской церкви: «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих».[108] Ежели у вас имеется под рукой Библия, могу указать строку.

— Не сомневаюсь, вы воспроизвели ее в точности, Лоуэлл.

— Очень хорошо. В любом случае, я все же полагаю, что избранная Данте душа вовсе не обязательно Целестин. Иногда ее соотносят с юношей из Матфея, 19:22, отвергшем предложенную ему вечную жизнь. Я же склонен думать, что речь идет о Понтии Пилате, ибо он свершил великое отречение — gran rifuto, — когда не одобрил, но и не предотвратил распятие Христа.

— Верно, Лоуэлл. Таково не только мое мнение: его также придерживается в своих заметках профессор Тикнор, равно как и Грин, и некоторые филологи в Италии. В деле Симса верховного судью Хили просили похоронить Закон о беглых рабах, однако вместо этого он не сделал ничего вовсе. Несчастного мальчика Томаса Симса, едва успевшего припасть к роднику свободы, доставили в Бостонскую гавань, оттуда привезли в Саванну, где семнадцатилетнего подростка до крови исхлестали плетьми, и, выставив его раны целому городу напоказ, опять отправили в рабство. Судья Хили объяснил, что не в его компетенции ниспровергать закон, легитимно проведенный через Конгресс. Какой стыд, как могли мы, сами некогда бежавшие от угнетения, унизиться до охоты на рабов! Подобная мерзость в городе, во всю глотку орущем о свободе.