Цицерон делает из своего рассказа следующий вывод: «Гораздо важнее бывает воодушевить судью, чем убедить его. Изящество доводов было у Лелия, сила страсти — у Гальбы». Он добавляет, что теперь, когда голос Гальбы давно замолк, читателю его речи кажутся совершенно увядшими, зато речи Лелия до сих пор прелестны. «Ум Лелия еще живет в его произведениях, а пыл Гальбы умер вместе с ним» (ibid., 89–94).

В этом замечательном рассказе оба они — и Лелий, и Гальба — перед нами как живые. Мы видим Лелия, такого добросовестного, который привык тщательно готовиться к любому пустяку, и Гальбу, который всего за один день просмотрел дело и судорожно готовился до последней минуты. Лелий приводил факты и остроумно их сопоставлял. Гальба обрушивал на своих слушателей поток красноречия и вместо доводов взывал к милосердию. Вдобавок мы знаем, что Гальба на ораторской трибуне кричал, Лелий никогда не повышал голоса (Cic. De or., I, 255). Но у Лелия не было страсти. И из-за этого он подчас проигрывал, несмотря на весь свой ум.

Иное дело Сципион. Уж его-то никак нельзя было обвинить в слабости. Та особая внутренняя сила, которая присуща была этому человеку, дышала и в его речах. Одним словом мог он переломить настроение народа и заставить разбушевавшуюся толпу замолчать. Он достигал всего не громовым голосом, не страстным пафосом. Напротив. Держался он всегда спокойно и просто. Добивался всего, по словам Цицерона, «речью не слишком напряженной» и никогда не кричал и «не насиловал легких», как Гальба (Cic. De or., I, 255). Сципион терпеть не мог риторики, не употреблял словесных украшений. Он говорил ясно, сжато, изящно, насмешливо[76]. У него нельзя было найти ни капли патетики, пафоса или сентиментальности — их он не переносил. Воспитанный на классической греческой литературе, он с детства особенно любил Ксенофонта. Как известно, у этого писателя пленительный язык — простой и прозрачный, как русский язык Пушкина. И Сципион взял его за образец. Квинтилиан прямо называет его римским аттиком (XII, 10,39). Его язык был настолько правильным и чистым, что рядом с ним даже речи Лелия казались неотделанными и старомодными (Cic. Brut., 83). Друзья даже иногда добродушно подсмеивались над его пуризмом и рафинированной чистотой языка. Его речи производили на современников сильное впечатление. Напомню слова Порция Лицина о Теренции — молодой поэт «жадным ухом» ловил «божественный голос Публия Африканского».

Главной особенностью красноречия Сципиона Цицерон считает суровость, достоинство и резкость[77] (Cic. De or., Ill, 28). Резкость поистине удивительная. Сципион говорил прямо в лицо собеседнику все, что о нем думал, ничуть не смягчая выражений. «Резкость его была одинакова велика и в Курии (то есть в сенате. — Т. Б.), и на народной сходке… Когда в сенате консулы Сервий Сульпиций Гальба и Аврелий Котта[78] спорили, кому поехать в Испанию против Вириата, между отцами сенаторами возникли сильные разногласия, и все с нетерпением ждали, что скажет Сципион, он заметил:

— Мне кажется, не стоит посылать ни того, ни другого: у одного нет ничего, а другому всего мало».

Иными словами, он без всяких обиняков назвал обоих консулов ворами: один ворует от бедности, другой — от ненасытной жадности.

«Этими словами он добился того, что ни тот ни другой не получили провинции» (144 г. до н. э.) (Val. Max., VI, 4,2).

Но главным оружием его было безжалостное, разящее без промаха остроумие. Комический поэт Люцилий специально ходил на Форум его послушать. Слова его летели, как копья, рассказывает он (H., 82). Люцилий буквально умирал от смеха, наблюдая, как Сципион одного за другим сбивал с ног своих противников. В такого рода схватках, где требовалась стремительная быстрота, он бывал неподражаем. Он разил мгновенно, насмерть, одним ударом. Не было человека находчивее, насмешливее, ядовитее. Вскоре читатель познакомится с образцами его безжалостной иронии.

Я уже говорила, что, несмотря на все свое красноречие, Сципион не хотел появляться в суде, тем более в качестве обвинителя. Но один-единственный раз он все-таки нарушил свое неколебимое правило. В 138 году до н. э. он выступил обвинителем против того самого Котты, которого публично в лицо назвал вором. Несомненно, у него были на то весьма веские причины. Такой же случай был и с Цицероном. Он, гордившийся именем защитника и вообще не терпевший обвинителей, один раз выступил в этой, столь непривычной ему роли. Он обрушился на Верреса, преступного наместника Сицилии. Оратор, однако, говорит, что и тут чувствовал себя защитником — он защищал униженных и ограбленных сицилийцев. Также поступил и Сципион, обвинявший Котту в вымогательстве, то есть защищавший обиженных им жителей провинции. Видимо, поэтому в своей речи Цицерон так часто упоминает Сципиона и возводит к нему свою духовную родословную. «Я по мере сил стараюсь подражать ему в том, в чем он был велик — в справедливости, любви к труду, умеренности, в стремлении защищать несчастных и в ненависти к негодяям» (Verr., IV, 81)[79]. Обвиняя Берреса, Цицерон имел перед глазами образ своего любимого героя[80].

Хотя Котта сам часто выступал в суде и был, по словам Цицерона, не «последним из ораторов-крючкотворов», тут он испугался и обратился за помощью к Метеллу Македонскому (Cic. Brut., 81–82). Что заставило Метелла вступиться за этого человека: дружба, клиентская связь или соперничество со Сципионом — неизвестно, но он взялся защищать Котту. Дело окончилось очень странно. «Публий Сципион Эмилиан обвинял перед народом Котту, который совершил тягчайшие преступления, — рассказывает Валерий Максим. — Дело откладывалось семь раз, и… наконец, был вынесен оправдательный приговор, ибо люди боялись, как бы не подумали, что обвинение явилось данью исключительному величию обвинителя» (Val. Max., VIII, 1, abs. 11). Цицерон также говорит, что судьи не хотели, чтобы подумали, что на них подействовал, как он выражается, «замечательный блеск личности обвинителя» (Cic. Миг, 58).

В 143 году до н. э. Сципион стал добиваться цензуры на следующий год. Цензура, говорит Плутарх, «это вершина всех почетных должностей, в своем роде высшая точка, какой можно достигнуть на государственном поприще» (Plut. Cat. Mai., 16). Цензоров двое. Цицерон юридически точно определяет круг их полномочий. Цензоры проводят перепись населения по возрастам, составляют списки граждан и их имущества. Они ведают городскими дорогами, водопроводами, поступлением дани; они распределяют народ по трибам для голосования, делят население по имуществу, возрастам и сословиям. И есть у них еще одно, самое главное и грозное право — они карают и изгоняют из сената людей недостойных[81] (Cic. De leg., Ill, 7).

«Цензору принадлежит надзор за частной жизнью и нравами граждан. Римляне полагают, что ни чей бы то ни было брак, ни рождение детей, ни порядки в любом частном доме, ни устройство пиров не должны оставаться без внимания и обсуждения… Они избирают двух стражей, одного из патрициев, другого из плебеев, вразумителей и карателей, дабы никто, поддавшись искушению, не свернул с правильного пути… Они властны отнять у всадника коня или изгнать из сената того, кто живет невоздержанно и беспорядочно» (Plut. Cat. Mai., 16).

Иными словами, цензоры карают за проступки там, где закон бессилен: они наказывают трусость, порок, лживость, предательство. Наказание это не уголовное: человека лишь устраняют от власти, ибо римляне не желали, чтобы ими управляли порочные люди. Поэтому удары цензора падают более всего на сенат и знать, а не на народ. Римляне были убеждены, что благополучие их зиждется на добрых нравах, на чести, благородстве и верности заветам предков. Рухни все это — рухнет и государство. Вот почему цензор, как строгий отец, должен был не распускать своих детей, не потакать их дурным наклонностям, но вразумлять и исправлять. В соответствии с этим считалось, что для цензора важнее всего высокие нравственные качества. С другой стороны, квириты справедливо полагали, что страж нравов должен обладать умом и опытом, поэтому человек обычно становился цензором после того, как пройдет всю лестницу общественных должностей.