Я уже говорила, что, по словам Страбона, каждый следующий Птолемей был хуже предыдущего. Но хуже всех, говорит он, были четвертый, седьмой и самый последний (Strub., XVII, 1,8). В то время над Египтом царствовал как раз Птолемей VII Эвергет, то есть Благодетель. Впрочем, подданные называли его просто Фискон — Пузан. Он совершил столь чудовищные преступления, что даже поразил воображение современников, хотя те уже привыкли к эксцессам того или иного Птолемея и слушали о них с полнейшим равнодушием.
Этот замечательный монарх начал свое царствование с того, что во время торжественной церемонии в честь коронации, а также свадьбы — ибо по обычаю владык Египта он женился на своей сестре, — так вот, среди пира и ликования он убил сына своей жены, имевшего законные права на престол. Маленький мальчик напрасно пытался спастись в объятиях матери. Благодетель зарезал его у нее на руках, и кровь его текла прямо на стол, уставленный роскошными яствами. «И так он взошел на ложе сестры, обагренное кровью» (Justin., XXXVIII, 8). Однако «с самой сестрой он вскоре развелся и женился на ее дочери, девушке, которую сначала изнасиловал» (ibid.). А так как александрийцы часто волновались, он «отдал народ в жертву солдатам и истреблял его» (Полибий). «Иноземным наемникам была дана свобода убивать, повсюду ежедневно струились потоки крови» (Юстин). Множество народу бежало и пряталось в окрестности, так что Полибию казалось, что почти все эллины уже истреблены (Justin., XXXVIII, 8; Polyb., XXXIV, 14, 6). Дело кончилось, как часто бывало в Египте, грандиозным народным восстанием (оно вспыхнуло уже после визита Сципиона). Народ поджег дворец Пузана. Царь бежал на Кипр и там узнал, что царицей стала его злополучная жена. Тогда он убил рожденного от нее сына, разрезал его тело на мелкие части, положил в ящик и послал матери, велев сказать, что это ей подарок на день рождения и открыть его нужно в самый разгар пира (Justin., XXXVIII, 8,12–13; Liu, ер., 59).
Вот в такой-то край и к таким людям плыл сейчас Сципион.
Только тут, в древнем краю фараонов, он по-настоящему понял, как велика его слава. Их корабль вошел в Александрийский порт днем, в самую жару. Римляне, стоявшие на палубе, с удивлением увидели огромную толпу, которая теснилась на берегу. Они недоумевали, что это может означать. Заметив их корабль, люди подняли невообразимый шум. Они кричали, проталкивались вперед и спрашивали друг у друга:
— Который из них знаменитый Сципион?
Тогда римляне поняли, зачем собралась эта толпа в гавани. Вместе с друзьями Публий сошел на берег и своим обычным легким, быстрым шагом пошел вперед, накинув на голову край плаща, видимо, от сильной жары[102] Александрийцы неслись за ним следом, громко вопя:
— Сципион! Сципион! Открой лицо!
Наконец Публий откинул плащ. Толпа разразилась восторженными воплями и зааплодировала (Plut. Reg. et imp. apoph. Sc. min., 13).
Тут на пристани появился сам царь. Римляне, которые уже были наслышаны о его подвигах, с любопытством смотрели на него как на некое чудо природы. «Насколько кровожадным казался он согражданам, настолько смешным римлянам. Лицом он был безобразен, низок ростом, ожиревший живот делал его похожим не на человека, а на животное. Гнусность вида увеличивала чрезмерно тонкая и прозрачная ткань его одежды, как будто он задался целью искусно выставлять на показ то, что скромный человек стремится обычно тщательно прикрыть» (Justin., XXXVIII, 8–10).
Птолемей приблизился к римлянам с самым льстивым и угодливым видом и принялся что-то говорить. Но Сципион продолжал идти вперед все тем же быстрым шагом, а толстый царь, пыхтя и задыхаясь, бежал за ним на глазах всей александрийской толпы, которая с восторженными криками неслась следом. Сципион наклонился тогда к Панетию и шепнул ему:
— Александрийцы все-таки получили некоторую пользу от нашего визита: благодаря нам, они увидали, как их царь прогуливается (Plut. Ibid., 13).
После столь необычной «прогулки», как выразился Сципион, царь поспешил пригласить римлян во дворец (Diod., XXXIII, 18). При этом он заискивал перед Сципионом с раболепной угодливостью и буквально пресмыкался перед своим знаменитым гостем. Но чем льстивее и униженнее он держался, тем более возрастало гадливое презрение, с которым относился к нему гордый римский гражданин. Между тем римлян ожидало волшебное зрелище.
Дворцы Александрии поражали путешественников. Каждый Птолемей воздвигал себе новый дворец, стремясь затмить предшественников своим великолепием. При этом все эти дворцы соединялись между собой, образуя как бы единое колоссальное здание, которое занимало «четверть или даже треть всей территории города» (Strab., XVII, 1, 8). А то, что открывалось внутри, поистине ослепляло. Сципион увидел такую пышность, такое великолепие, каких не мог даже вообразить себе, хотя был во дворце македонских царей и видел у своих ног сокровища Карфагена. Но двор Птолемеев роскошью и блеском превосходил все, доселе им виденное. Плутарх рассказывает о приемах египетской царицы Клеопатры: «Пышность убранства, которую он увидел, не поддается описанию, но более всего его поразило обилие огней. Они сверкали и лили свой блеск отовсюду и так затейливо соединялись и сплетались в прямоугольники и круги, что трудно было оторвать взгляд или представить себе зрелище прекраснее» (Plut. Anton., 26). Все, служащее наслаждению, превращалось здесь в утонченное искусство. Разумеется, обеды готовили самые лучшие повара мира. Но этого мало. Тот же Плутарх пишет: «Врач Филот, родом из Амфиссы, рассказывал моему деду Ламприю, что… он изучал медицину в Александрии и познакомился с одним из поваров царицы, который уговорил его поглядеть, с какой роскошью готовится у них обед. Его привели на кухню, и среди прочего изобилия он увидел восемь кабанов, которых жарили разом, и удивился многолюдности предстоящего пира. Его знакомец засмеялся и ответил: «Гостей будет немного, человек двенадцать, но каждое блюдо надо подавать как раз в тот миг, когда оно вкуснее всего, а пропустить этот миг проще простого… Выходит, — закончил повар, — готовится не один, а много обедов» (Plut. Anton., 28).
На сей раз предприняты были поистине грандиозные приготовления, ибо Эвергет задумал ослепить знаменитого гостя невиданным великолепием (Diod., XXXIII, 18). Но ни сверкающие драгоценности, ни курившиеся повсюду ароматы, ни чудеса кулинарного искусства не произвели на Сципиона ни малейшего впечатления. Дело в том, что, как пишет один греческий историк, то, что царю казалось самым важным, Публию представлялось вовсе не значительным (ibid.). И он чисто по-римски, со всей присущей ему выразительностью, дал почувствовать это Пузану. Это он великолепно умел делать. Когда, например, они садились за стол, который буквально ломился от всяких деликатесов, Сципион и его друзья, которые во всем ему подражали, клали себе на тарелку лишь немного овощей, говоря, что привыкли к самой простой пище. А когда Птолемей показывал им свои сокровища, можно себе представить, как Публий то выражением скучающего равнодушия, то коротким убийственным замечанием показывал свое полное презрение к хозяину и к его золоту (ibid.).
Вскоре Сципиону сделалось невыносимо скучно у Фискона, который все время «водил их по дворцу и показывал царские сокровища» (ibid.). Он отправился смотреть то, что, по его мнению, «действительно было достойно внимания». Долго бродил Сципион по Александрии. Он смотрел на все с жадным любопытством, смешанным с тем изысканным наслаждением, которое только рафинированно образованный человек может испытывать в местах, овеянных дыханием истории. Ifte бы он ни был — гулял ли по набережной, осматривал ли Мусейон, шел ли по бесконечному молу к Фаросу, — всюду за ним следовала огромная толпа, которая самым бесцеремонным образом его разглядывала, словно какую-то новую удивительную достопримечательность, и громко обменивалась замечаниями на его счет (lustin., XXXVIII, 8, 11). Александрийцы были народом очень насмешливым и злоречивым. Они выдумывали забавные прозвища всем царям и рассказывали о них анекдоты на улицах, хотя за это легко можно было лишиться языка, а то и головы. Поэтому и сейчас они не стесняясь отпускали остроты по адресу Сципиона. Надо полагать, он не оставался в долгу и несколько раз ответил так, что шутник прикусил язык, а вся эта пестрая, шумная восточная толпа разразилась оглушительным хохотом и восторженными криками. Но вскоре выяснилось, что этот суровый и гордый римлянин, этот знаменитый полководец с насмешливым блеском в глазах им чрезвычайно нравится. Они решили про себя, что это очень хороший человек.
