Кап. Г. Тридцать три. Я знаю…

Кап. М. В сорок лет вы будете землевладельцем-депутатом. В пятьдесят заведёте удобное кресло, и если бригадир пойдёт по вашим стопам, он будет порхать вокруг голубок, живущих в… Как называется берлога, в которую вы отправляетесь? Миссис Гедсбай тоже растолстеет.

Кап. Г. (слабо). Это хуже шутки.

Кап. М. Вы думаете? А разве отставка не шутка? Обычно человек решается на это, прослужив пятьдесят лет. Однако вы вполне правы. Это больше чем шутка. Вы дошли до отставки в тридцать три!

Кап. Г. Не заставляйте меня чувствовать себя ещё хуже, чем теперь. Удовлетворит ли вас, если я сознаюсь, что боюсь дела, что я жалкий трус?

Кап. М. Нет, потому что я единственный человек в мире, который может говорить с вами таким образом, зная, что вы не свалите его кулаком. Не принимайте моих слов слишком близко к сердцу. Я говорил только… по крайней мере, отчасти… из себялюбия, так как… так как… О, провались все это, старина. Я не знаю, что я буду делать без вас. У вас есть деньги, старинный дом, и в мире существуют две серьёзные причины, которые могут заставить вас беречь себя.

Кап. Г. Не старайтесь смягчить сказанного. Я изменяю своему призванию и сознаю это. Во мне всегда было что-то слабое, и я не решаюсь рисковать.

Кап. М. Боже мой, да зачем же вам рисковать жизнью? Вы обязаны думать о вашей семье, обязаны. Гм-м-м! Если бы я не был младшим сыном, я тоже уехал бы в Англию. Пусть вас застрелят, если я не сделал бы этого.

Кап. Г. Благодарю вас, Джек. Это добрая ложь, но вы давно не лгали так ужасно. Я знаю, что я делаю, я действую с открытыми глазами. Старина, я не могу иначе. Что сделали бы вы на моем месте?

Кап. М. (в сторону). Не могу себе представить, чтобы какая-нибудь женщина стала между мной и полком. (Вслух.)Не могу сказать. Очень вероятно, я поступил бы не лучше вашего. Мне грустно за вас, страшно грустно, но, если вы так чувствуете, вы поступаете благоразумно.

Кап. Г. Да? Надеюсь. (Шёпотом.)Джек, задумав жениться, хорошенько проверьте себя. Я неблагодарный мошенник, но женитьба, даже такая удачная женитьба, как моя, мешает человеку работать, делает бессильной его руку, управляющую саблей и… о Боже… отправляет в ад его понятия о долге. Иногда, хотя она так добра и мила, иногда я жалею, что не остался свободным… Нет, не совсем это хотел я сказать.

Миссис Г. (выходит на веранду). Из-за чего ты покачиваешь головой, Филь?

Кап. М. (быстро поворачиваясь). Из-за меня, как обычно. Вечные проповеди. Ваш муж советует мне жениться. Никогда не видел я человека с такой навязчивой идеей.

Миссис Г. А почему же вы не женитесь? Вы, наверно, сделали бы счастливой какую-нибудь женщину.

Кап. Г. В этом закон и пророки, Джек. Не все ли равно полку? Сделайте женщину счастливой. (В сторону.)О Господи!

Кап. М. Посмотрим. Но мне пора ехать и сделать отчаянно несчастным полкового повара. Я не желаю, чтобы гусары питались берцовыми костями грузового вола. (Быстро.)Конечно, чёрные муравьи не могут быть полезны бригадиру. Он ловит их на циновке и ест. Ну-с, сеньор команданте, дон Ползунок, подойдите и поговорите со мной. (Поднимает Г.-младшего.)Хочешь часы? Тебе не удастся засунуть их в ротик, но ничего, ничего, попробуй. (Г.-младший бросает часы, циферблат разбит, стрелки сломаны.)

Миссис Г. О, капитан Мефлин. Как жаль! Ты дрянной, дрянной мальчишка! Ах!

Кап. М. Уверяю вас, ничего страшного. Поверьте, он совершенно так же поступил бы со вселенной, если бы она попала ему в руки. Все создано, чтобы быть игрушкой и ломаться, правда, малыш? Да?

Миссис Г. Мефлину неприятно, что его часы сломались, но из вежливости он не сознался в этом. Сам виноват, зачем дал их ребёнку? У нас маленькие ручонки, очень-очень слабенькие, правда, мой крошечка, малюсенький Джек? (Обращаясь к Г.)Зачем он приходил к тебе?

Кап. Г. Обычные полковые делишки.

Миссис Г. Полк! Вечно полк! Честное слово, иногда я ревную тебя к Мефлину.

Кап. Г. (усталым тоном). К бедному старине Джеку? Право, ревновать нечего. А не пора ли нашему бутча соснуть немного? Придвинь-ка сюда стул, моя дорогая. Мне нужно поговорить с тобой кое о чем.

И это конец рассказа о муже и жене Гедсбай.

Его звали Чарли Мире; он был единственный сын у матери-вдовы, жил в северной части Лондона и ходил ежедневно в Сити, где он служил в банке. Ему было двадцать лет, и он был полон надежд на будущее. Я встретился с ним в бильярдной, где маркер называл его просто по имени, а он называл маркера Бельсей. Чарли объяснил мне с некоторой нервностью, что он пришел сюда только посмотреть на игроков, а так как мне казалось, что смотреть на игру, где требуется ловкость, не так уж занимательно для молодого человека, то я посоветовал Чарли вернуться домой к матери.

Это было первой ступенькой к дальнейшему нашему знакомству. Он стал заходить ко мне иногда по вечерам вместо того, чтобы бегать по Лондону вместе со своими товарищами-клерками; и вскоре, рассказывая мне о себе, как обыкновенно делают молодые люди, он поделился своими мечтами и надеждами, которые вращались исключительно в области литературы. Он Желал заслужить себе бессмертную славу, главным образом стихами, хотя он был не прочь посылать свои рассказы о любви и смерти в дешевые журнальчики.

Моя роль заключалась в том, чтобы спокойно сидеть и слушать, пока Чарли читал мне свои поэмы в сотни строк и громадные отрывки из драматических произведений, которые должны были перевернуть весь мир. А моей наградой за это было его неограниченное доверие и рассказы о его переживаниях и тревогах, которые так же священны для юноши, как и для девушки. Чарли никогда еще не попадал в сети любви, но очень боялся, что сделает это при первом удобном случае. Он верил во все прекрасное и во все честное, но самым забавным образом старался уверить меня, что он очень хорошо знал свет, как подобает его знать клерку, служащему в банке и получающему двадцать пять шиллингов в неделю. Он свято верил в то, что рифмы, которые он подбирал, были самыми удачными, какие когда-либо приходили в голову поэту. Длинные пропуски в драмах он заполнял торопливыми объяснениями и описаниями и стремился дальше, так хорошо представляя себе все, что он намеревался сказать, что оно уже казалось ему сказанным и всеми понятым. А затем он обращался ко мне и ждал одобрения.

Мне представляется, что его мать не особенно поощряла его стремления, и я знаю, что дома край умывальника заменял ему стол. Он говорил мне об этом в самом начале нашего знакомства, когда он опустошал мои книжные полки, и незадолго до того, как он умолял меня сказать ему всю правду относительно его шансов «написать что-нибудь действительно великое, вы понимаете?». Должно быть, я сильно обнадежил его, потому что однажды ночью он явился ко мне с горящими от возбуждения глазами и сказал задыхающимся голосом:

— Как вы думаете, нельзя ли мне остаться здесь и пописать весь вечер? Я не буду мешать вам, я, право, не буду мешать! Мне негде писать у моей матери.

— Но в чем же дело? — спросил я, хорошо понимая, в чем было дело.

— Видите ли, у меня есть в голове тема, из которой можно сделать великолепнейший рассказ, который когда-либо был написан. Позвольте мне написать его здесь. Это такая тема!..

Невозможно было отказать ему в этой просьбе. Я поставил ему стол; он поблагодарил меня и тотчас же уселся писать. С полчаса перо его без отдыха царапало бумагу. Затем он вздохнул и начал теребить волосы. Перо двигалось все медленнее, все чаще приходилось зачеркивать написанное, и, наконец, он совсем перестал писать. Самая занимательная история на свете не желала появляться.