Почти все рецензенты «Лесных былей» сопоставляли их со сборником «Сосен перезвон». Кстати, второе издание этой книги несколько отличалось от первого. Клюев исключил из него (перенес в сборник «Лесные были») оба «народных» произведения («Лесная быль» и «Песня о Соколе...»); должно быть, ему казалось, что эти эпические вещи слишком расходятся с общей «лирической» направленностью книги. Зато Клюев ввел в состав сборника стихотворение, которое отсутствовало в первой редакции, – «Вы обещали нам сады...». Это один из наиболее резких выпадов Клюева против «цивилизованного» общества. Культура, представителем которой выступает Бальмонт, для Клюева более не существует; она иссякла и выдохлась. На смену ей идет новая народная культура – «неведомые Мы», посланцы «божественной» Природы: «Мы – валуны, седые кедры, Лесных ключей и сосен звон». Клюев сознательно завершил именно этим стихотворением второе издание своей книги: его антиинтеллигентская позиция стала еще более выраженной.
В 1913-1915 годах Клюев живет на родине. В ноябре 1913 года умирает мать поэта, о чем он с болью и горечью извещал своих столичных знакомых. «Живу я в бедности и одиночестве со стариком отцом (мама – былинщица и песельница-унывщица умерла в ноябре), с котом Оськой, со старой криворогой коровой, с жутью в углу, с низколобой печью, с тупоногой лоханью, с вьюгой на крыше, с Богом на небе», – писал Клюев в Петербург своему знакомому – Я.Л. Израилевичу. В сходных выражениях описывал он свое деревенское житье Блоку и другим.
Некоторые подробности о жизни Клюева в середине 1910-х годов сообщает А.К. Грунтов, в свое время записавший воспоминания вытегорских старожилов.
«Н. Клюев любил бывать в обществе пожилых людей и вести на всевозможные темы разговоры. Беседы эти привлекали внимание многих местных жителей, по вечерам «на огонек» собирались они в квартиру Клюевых. Иной раз Клюев, ведя разговор о грядущих временах крестьянской жизни, говорил: «Вот, мол, настанет такое время, когда землю будут пахать железные машины, и они будут обрабатывать землю сплошь подряд, не считаясь с тем, чья та или иная полоса земли раньше была во владении». Или начинал говорить о том, что вот придет время, и по небу будут летать железные машины. В таких случаях нередко кто-либо из присутствующих подавал реплику о том, что «Николай Алексеевич устал и ему надо отдохнуть, да и время уже позднее, пойдемте-ка по домам»; и расходились, унося в своих умах недоверие к сказанному и относя это к «причудам» Николая Алексеевича.
В периоды, когда он проживал дома, то в летнее время много и часто любил бродить по окрестным лесным зарослям и полям, собирая разные лекарственные травы и растения. Надо полагать, что у него была склонность к медицине, т<ак> к<ак> из запасов трав он делал лечебные смеси и лекарства. Обращавшимся к нему за лечебной помощью не отказывал в ней, и подчас лекарства его давали положительные результаты».
Позднее, видимо, в 1915 году, когда винная лавка в деревне Желвачево была закрыта, отец Клюева переехал в деревню Рубцово той же Макачевской волости. «Проживая в деревне Рубцово, Н.А. Клюев был в хороших отношениях с хозяином-мельником, крестьянином Климовым Капитоном Федоровичем. У Климова была неподалеку от Рубцова на ручье водяная мельница. Здесь на мельнице собирались политические ссыльные, проживающие в волости. Н.А. Клюев встречался с ними. Маскируя свои свидания с ссыльными, он, посещая мельницу, брал с собой граммофон как бы для развлечения и гулянки. Ходил он в летнее время в длинной рубахе, подпоясанной шнурком-опояском, босой, в соломенной шляпе».
В 1914-1915 годах Клюев ведет постоянную переписку с В.С. Миролюбовым, вернувшимся в Петербург в первых числах марта 1913 года в связи с объявленной в России политической амнистией. Вероятно, еще до своего отъезда в Олонию Клюев виделся с Миролюбовым в Петербурге. Сохранился экземпляр книги «Лесные были» с авторской надписью: «Виктору Сергеевичу Миролюбову – память юности и горькой славы. Николай Клюев, март – 1913 г.»
Во второй половине 1913 года Миролюбов деятельно налаживает издание нового общественно-литературного журнала, который, по его замыслу, должен был продолжать демократические традиции «Журнала для всех». С января 1914 года в Петербурге начинает выходить «Ежемесячный журнал», предназначенный как для городской, так и для сельской интеллигенции. Помимо именитых писателей Миролюбов, как и прежде, охотно печатает молодых авторов, еще пробующих свои силы в литературе. В 1914-1916 годах на страницах «Ежемесячного журнала» систематически выступают С. Есенин, С. Клычков, П. Орешин, А. Ширяевец. (Некоторые из них уже ранее появлялись в «Заветах»). Наряду с Клюевым, все эти писатели участвуют в формировании набиравшего тогда силы новокрестьянского направления. Термин новокрестьянский используется, как правило, для того, чтобы подчеркнуть отличие этих поэтов от их предшественников – крестьянских поэтов XIX века. (И.Н. Розанов, историк русской литературы, справедливо заметил, что новокрестьянские поэты столь же не похожи на поэтов-«самоучек», как неонародники начала XX века, испытавшие влияние символизма, на революционных народников 1870-х годов.) Противопоставление крестьянских и новокрестьянских поэтов началось уже в начале 1910-х годов. «Нельзя без сочувствия относиться к песням Спиридона Дрожжина, но и нельзя в то же время не относить их к печальному прошлому нашей поэзии, – писал С.М. Городецкий в статье «Пучина стиховная», рецензируя «Песни старого пахаря». – Николай Клюев и Сергей Клычков показали нам, что за сила крестьяне-поэты».
Клюева, Клычкова и других новокрестьянских поэтов сближало (при всем различии их творческих индивидуальностей) общее для них социальное происхождение, активное неприятие Города, «интеллигенции», устремленность к родной деревне, романтическая идеализация старины, патриархального уклада жизни, намерение освежить русский язык (прежде всего – на фольклорной основе), подход к поэтическому слову. Клюев был старшим в этой группе, наиболее зрелым в идейном отношении и широко признанным к 1914 году «народным» поэтом. Не случайно именно он становится одним из ведущих авторов миролюбовского «Ежемесячного журнала».
Основой для формирования будущей «новокрестьянской школы» послужила в известной мере завязавшаяся в 1913 году переписка Клюева с Александром Ширяевцем. Начинающий в то время поэт, родом волжанин, Ширяевец (настоящая фамилия – Абрамов; 1887-1924) провел большую часть своей жизни (с 1905-го по 1922 год) в Туркестанском крае, где служил чиновником почтово-телеграфного ведомства. Основное содержание его жизни составляла переписка со столичными издателями и литераторами; Ширяевец посылал им свои стихи, просил о содействии, о новых книгах. Эпистолярное общение Клюева и Ширяевца также началось по инициативе последнего. «Мне очень радостны все ваши слова и выводы, – отвечает Клюев на первое письмо Ширяевца, – и я всегда буду любить Вас, как любил заочно по песням в «Народном журнале». Вы мне очень близки по духу и по устремлению к песне».
Письма Клюева к Ширяевцу имеют иную окраску, чем его более ранние письма к Блоку. Более резко (опять-таки не без юродства) очерчивает в них Клюев собственный портрет – в полном соответствии с тем представлением, которое навязывалось широкой публике: смиренный малообразованный деревенский житель, поэт-«рапсод», чьи песни находят отзвук лишь в народной среде, но никак не среди людей «искусства».
«Милый братик, – пишет Клюев Ширяевцу 16 июля 1913 года, – меня очень трогает твое отношение ко мне, но, право, я гораздо хуже, чем ты думаешь. Пишу я стихи, редко любя их, – они для меня чаще мука, чем радость, и духовно, и материально. Не думай, друг, что стихи дают мне возможность покупать автомобили, они почти ничего мне не дают, несмотря на шум в печати и на публичные лекции о них и т.п. Был я зимой в Питере и в Москве, таскали меня по концертам, по гостиным, но всегда забывали накормить, и ни одна живая душа не поинтересовалась, есть ли у меня на завтра кусок хлеба, а так слушали, собирались по 500 человек в разных обществах слушать меня. Теперь я, обглоданный и нищий, вновь в деревне – в бедности, тьме и одиночестве, никому не нужный и уже неинтересный. И никто из людей искусства не удостаивает меня весточкой-приветом, хоть я и получаю много писем, но всё – от людей бедных (не причастных литературе) из дальних углов России. В письмах этих неученые люди зовут меня пророком, учителем, псалмопевцем, но на самом деле я очень неказистый, оборванный бедный человек, имеющий одно сокровище – глухую, вечно болеющую мать, которая, чуть поздоровше, всхлипывающим старушьим голосом поет мне свои песни: она за прялицей, а я сижу и реву на всю избу, быть может, в то время, когда в Питере в атласных салонах бриллиантовые дамы ахают над моими книжками.
