Фельдмаршал Гинденбург не с легким сердцем отдал приказ об отступлении от Марны. Старый солдат скуп на слова и таит обыкновенно в себе свои чувства, но, говоря об этом своем приказе, он как будто снова переживает свои тогдашние терзания: «Тяжелое решение… Как будет ликовать враг, когда вторично со словом Марна свяжется переворот в военном положении. Как переведет дух Париж, вся Франция! Как подействует это известие на весь свет! Подумать только, как много глаз и сердец следят за нами с завистью, с ненавистью, с надеждой…»

Но на этот раз, в июле, дело приняло несравненно худший оборот. Фош уже 17-го вечером отдал приказ о широкомасштабном контрнаступлении, и 18-го возгорелась новая, неожиданная для германского командования, битва на громадном фронте. Битва, то разгораясь, то утихая, уже в первые 2,5 недели привела к отступлению немцев, к оставлению ими берегов Марны, а также г. Суассона и Шато-Тьерри. Это наступление было первым за всю войну общим наступлением союзных армий. Начавшись 18 июля, оно иногда приостанавливалось, но уже ни разу не прекращалось, не обрывалось окончательно, оно продолжало развиваться, расширяться, углубляться, иногда медленно, иногда бурно, вплоть до полной капитуляции Германии И ноября того же (1918) года. Обороняясь шаг за шагом, вводя новые и новые дивизии, бросая в огонь новые и новые уже истощающиеся запасы военного материала, немцы, теснимые отовсюду напирающим на них врагом, отходили с боем к своим границам. 8 августа после крупных и мелких на огромном фронте боев с наступающим неприятелем немцы подверглись внезапной атаке на сравнительно спокойном участке фронта, между Анкром и Авром, со стороны английской группы войск, состоявшей под начальством генерала Раулинсона. Под прикрытием искусственного густого тумана англичане, двигаясь за отрядами танков, пошли штурмом на немецкие позиции и прорвали несколько первых линий. Некоторые штабы немецких полков целиком попали в плен; немцами овладела паника: 22 тысячи сдались в плен только в первый день боя. 400 тяжелых и легких орудий осталось в руках союзников; к концу боев это число возросло до 700, а число пленных — до 40 тысяч человек. Хуже всего, с точки зрения германского командования, было то, что солдаты некоторых частей, встречая в своем бегстве новые части, посылаемые в огонь, чтобы удержать натиск англичан, кричали этим встречным частям: «Штрейкбрехеры!» и укоряли их в «затягивании войны» («Streikbrecher! Kriegsverlangerer!»). Людендорф был больше всего потрясен, по его признанию, именно этими грозными симптомами брожения и негодования в измученных немецких войсках. Этого до сих пор еще не было. Уже через неделю, 14 августа, собрался коронный совет под председательством императора, и решено было искать через посредство голландской королевы путей к началу мирных переговоров. Но таких путей не существовало. Ни Клемансо, ни Ллойд Джордж, ни Вильсон уже не желая ни о чем разговаривать, кроме как о безусловной капитуляции Германии. Уступать хоть что-нибудь из добычи они не желали. Ежедневно подвоз американских войск делался все грандиознее. Уже не было тайной ни для кого, что в предстоящую зиму не будет перерыва в военных действиях. А что новую голодную зиму ни за что не выдержит Австрия и, может быть, не выдержит Германия, даже если бы наступление и приостановилось, — это тоже было ясно вождям Антанты. Значит, голландская королева не могла даже надеяться, что ее захотят выслушать, если бы она попробовала заговорить о мире. И действительно, Антанта поспешила заранее, частным порядком, дать знать в Голландию, что никакой речи о переговорах быть не может: безусловная сдача Германии или дальнейшая война. Третьего решения не допускалось. Если сдача, тогда голландская королева ни при чем: немцам просто нужно послать через траншеи парламентеров с белым флагом к маршалу Фошу.

Выбора для Германии не было, приходилось биться дальше, биться без всякой надежды на успех, отступая ежедневно, без отдыха, днем и ночью, перед лицом быстро растущих полчищ превосходно снабженного врага. Уже нельзя было обороняться от танков: на один немецкий танк приходилось в одних участках десятки, в других- сотни неприятельских, а были участки, где у немцев не было ни одного танка. Уже нельзя было повторять эпических подвигов авиатора фон Рихтгофена, убитого в начале 1918 г.: на каждый германский аэроплан вылетало несколько союзных. Давно уже нельзя было отводить бывших в бою солдат подальше в тыл, чтобы дать им прийти в себя, поспать и поесть спокойно хоть 2–3 дня, вдали от непрерывного грохота орудий наступающего неприятеля: не было резервов. Уже нельзя было мечтать о помощи Австрии, Турции, Болгарии: каждый день приходили вести, одна другой грознее, что англичане жестоко бьют в Сирии и Палестине турок, что на салоникском фронте генерал Франше д'Эспре, командующий французами, сербами, греками, итальянцами, англичанами, готовится напасть на болгар и что Австро-Венгрия, Турция и Болгария со страхом ждут гибели.

Убийственно действовал на настроение отступающих германских войск не столько даже непрерывный рост численности неприятельских полчищ, сколько слишком уж явное в 1918 г. количественное и качественное превосходство материальной части. Гигантские авиационные отряды, прибывающие из Америки, беспредельная щедрость в расходовании артиллерийских снарядов — все это поражало и смущало умы. Даже для германских генералов, по их собственному признанию, была полной неожиданностью колоссальная роль броненосных боевых машин — танков. Летом и осенью 1918 г. эти машины выдвинулись решительно на первый план.

Нужно сказать, что впервые танки были пущены в ход англичанами в соммской битве в сентябре 1916 г. Они, впрочем, тогда еще не сыграли большой роли. Но уже в битве под Аррасом 9 апреля 1917 г., во фландрских боях 1917 г. и особенно в битве под Камбре 20 ноября 1917 г. их значение было понято даже теми, кто относился к ним легкомысленно. В битве 20 ноября 1917 г. англичане врезались в немецкий фронт на протяжении 10 километров, притом без всякой артиллерийской подготовки, и их ничем нельзя было остановить. Серьезное беспокойство стало распространяться в командных немецких кругах. И англичане и французы уже в 1917 г. пускали в ход танки не десятками, а сотнями (генерал Нивелль весной 1917 г. во время своих, впрочем, неудачных наступательных операций пустил в ход двести танков).

Но, по признанию германских военных экспертов, решающую роль сыграли французские танки (заводов Шнейдер-Крезо и Сен-Шамонского) в битве под Виллер-Котре 18 июля 1918 г., в тот день, который германские эксперты считают поворотным моментом всей войны, началом германской катастрофы. Опять-таки без малейшей артиллерийской подготовки несколько сотен танков внезапно вышли из леса и прямо пошли на германский фронт. Успех был полный. Еще страшнее подействовали танки в битве 8 августа 1918 г, между Анкром и Авром, и если в этот день был сломлен, наконец, дух некоторых германских частей, то в значительной степени именно этим внезапным нападением литых из стали, герметически закрытых машин, непрерывно и безнаказанно расстреливавших немецкие войска и преодолевавших на своем пути ямы, проволоки, насыпи, грязь и острые камни. Людеидорф признает в своих воспоминаниях, что танки подавляющим образом действовали на дух солдат. Германия не могла и думать строить танки в таком количестве, в каком их строили союзники (особенно с 1918 г. Америка). Не было ни свободных для того заводов, ни инженеров, ни материалов в должных количествах именно в эти последние 1,5 года войны. Германия строила танки в очень ограниченном количестве и считала их десятками. А союзники уже говорили не о сотнях, о тысячах — и немалых тысячах — танков, которые отчасти были готовы, отчасти должны были быть готовы к зиме 1918 и к лету 1919 г. Американские транспорты ежедневно выгружали новые и новые партии танков, которые тотчас же отправлялись на фронт.

Уже 8 августа Людендорф, по собственному своему признанию, понял, что в его руках не прежнее, полноценное, послушное превосходное орудие войны, не прежнее войско, изумлявшее своим героизмом и терпением даже видавших виды врагов. Но он не хотел сознаться, что основной причиной этой перемены было полное исчезновение доверия солдат как к нему, так и к Гинденбургу, а также и к подчиненным им генералам, тяжкие материальные лишения, недоедание даже на фронте, письма от голодающих семей из тыла, крайняя физическая усталость, решительная, очевидная безнадежность дальнейшей борьбы, все более распространяющееся сознание, что самая война, кроме несчастья и гибели, ничего принести уже не может, что вообще много обмана было во всем том, что говорилось войскам об этой войне, ее возникновении, причинах и целях. Именно тогда английское министерство пропаганды переиздано в сотнях тысяч экземпляров воспоминания князя Лихковского, германского посла в Лондоне в момент объявления войны, где Лихнов-ский обвиняет всецело германское правительство в том, что оно довело дело до войны. Эта брошюра в массах распространялась (с аэропланов и другими путями) на всем германском фронте. Целыми тучами распространялась и другая литература из английского министерства пропаганды. Но эта литература (за вычетом брошюры Литовского) не производила особого впечатления на солдат. Ей часто мешала ее слишком наивная лживость. Гораздо большее впечатление производили на товарищей своими словами и всем своим настроением солдаты (и даже унтер-офицеры), переводимые с восточного фронта, побывавшие на Украине, на Кавказе, в Курляндии, в Эстонии, в Литве, в Польше. И чем упорнее наседал неприятель, чем дальше шло отступление, тем раздраженнее делались солдаты. Уже ни одному слову утешения и одобрения, исходившему от военных властей, они не верили. В тылу вера в вождей держалась дольше; она не совсем пропала в тылу даже в те скоро наступившие страшные дни, говоря о которых Гинденбург впоследствии восклицал: «Конец!» (Wir sind am Ende!).