Такого Вольт не мог вынести: что кому-то поздно учиться!

— Никогда не поздно! Было бы желание!

— Ну, все же детский мозг податливей: табуля раза.

— Абсолютно не доказано! Чистая эмпирика! Взрослые боятся учиться, сами себя пугают, что время упущено. А когда пугаются, когда не уверены — ясно, ничего не получится.

Если бы можно было остановить каждого на улице и внушить: вам еще не поздно, вы еще можете достичь всего! Ну, для этого пишется книга.

Мама не вытерпела:

— Ну мальчики, мальчики, хватит философствовать! Соловья баснями не кормят. Петюнчик, наверное, голодный как волк!

— Я поел у Дали.

— Ну-у… — Совершенно детская обида в этом: «Ну-у…»— А я-то тебя ждала, не ужинала!

— Ой, мамочка, ну конечно, если с тобой! Если все вместе! Ты будешь, Валька?

Не хватало еще сбиваться с режима: если поесть на ночь, то и не уснешь.

— Нет, я уже ужинал, как всегда. Вредно так поздно. И тебе тоже, и маме.

— Ничего, мы немного, за компанию. А-то я ждала-ждала Петюнчика.

Вот если бы Перс сказал, что на ночь вредно, мама бы послушалась сразу, да еще всем бы рассказывала, какой Петюнчик заботливый! А Вольт может и не говорить — впустую. Интересное дело: почти всем может Вольт внушить — но только не у себя дома.

И Перс туда же:

— Ничего, мы немного. Чтобы посидеть вместе. Мама с Персом пошли в кухню, а Вольт к себе.

И слышно было, что они о чем-то говорят, говорят, кажется, и не очень слушая друг друга. Вольт так не умел никогда: он говорит только по делу, когда есть что сказать — четко и конкретно.

Говорят и говорят какую-то чепуху, а ему уже пора ложиться, чтобы проспать свои четыре часа.

Вольт давно уже не спал один. И с удовольствием просторно раскинулся. Спит он всегда с краю и большей частью на правом боку, так что поворачивается к Наде спиной. Поворачивался. А она тоже устраивается на правом — устраивалась — и утыкает нос ему между лопаток. Чем она дышит, совершенно непонятно. Глупость, конечно: широкая тахта, а теснятся на узкой полоске. Теснились.

И вот наконец полный простор.

Полный одинокий простор.

На следующее утро, когда Вольт уже подъезжал к бассейну, с тротуара махнула рукой Надя. Ну не проехать же мимо! Это отец проехал бы мимо матушки, после того как у них началась вражда. То есть у него к ней — односторонняя.

Стефа пристал к тротуару, и Надя быстро юркнула на свое место.

— Вот видишь, и подушка моя ждет!

Как будто подушка имеет какое-то значение. Забыл убрать, только и всего. Вольт промолчал.

— А я решила здесь тебя подождать. Чтобы приехать вместе. А то ведь сразу пойдут сплетни! Захотелось сегодня поплавать, а если бы мы пришли врозь, представляешь, что скажет Анна Федоровна!

Не сегодня, так завтра — все равно пойдут сплетни.

— Не отрубишь меня, не отрубишь! Все равно прирасту!

Может быть, ему и было ее жалко с утра: представлялось, как не спит, как все время вспоминает… Но от такой навязчивости жалость сразу исчезла.

— Не надо тебе зря надеяться. Давай разойдемся мирно.

— Прирасту!

Вольт вспомнил, что вчера почему-то ничего не сказал ни Персу, ни маме про разрыв с Надей. Если бы Надя узнала, как бы это укрепило ее надежды! Но она не знала — и слава богу.

Доехали молча. Зачем повторять одно и то же? После бассейна отправятся в разные стороны — вот и все.

Анна Федоровна как всегда отрапортовала, что спала как белуга. Надя с преувеличенным интересом попыталась выяснить у Вольта, спят ли белуги, но то было забавно пару дней назад в другом настроении, а сейчас Вольт только отмахнулся. А она все старалась быть оживленной, спрашивала, где же симпатичный Константин Иванович, который так смешно показывал свой способ ухаживать — загребущим движением.

— Уехал на юношеский кубок, — коротко объяснил Вольт.

И снова прочно замолчал.

Наверное, наступит когда-нибудь прогресс и в любовных отношениях. Так вот первым его достижением должно быть умение не навязываться! Люди научатся чутко улавливать малейшее отчуждение — и отходить. Без упреков, без слез.

Когда, прыгнув в воду, он включил свой автоматический кроль, как и обычно в последнее время, от нагрузки заболело сердце. Или от вчерашних переживаний? Нет, ведь и раньше болело — значит, от нагрузки. От перетренировки. Может быть, полезно было бы ему отдохнуть, но нельзя: все станут спрашивать, почему он не плавает, и первая — Надя, а невозможно же признаться, что болит сердце: стыдно: Выходит, надо плыть и плыть, а сердце пусть себе болит. Он старался отвлечься, думал о работе, которая предстоит сегодня — насколько позволит празднование крамеровского дня рождения, — об истории с Веринькой, и заставлял себя не обращать внимания на боль. И на Надин голубой купальник не обращать внимания, хотя та изменила привычке и плавала не по соседней дорожке, а по той же, что и он. Неужели не понимает, как это тягостно, когда такая навязчивость?!

Полностью отплавав свое — чтобы никто и заподозрить не смел в нем боли или слабости! — Вольт поторопился одеться, и все-таки Надя уже ждала его у контроля. Потому ушли вместе, напутствуемые Анной Федоровной, вместе сели в Стефу. Вольт не собирался развлекать публику семейными объяснениями.

Уже переехали Загородный, когда он спросил:

— Тебя куда подвезти? Может, до метро? К тебе до самого Васильевского мне некогда.

Надя выкрикнула — Вольт и не помнит, чтобы она когда-нибудь кричала:

— Домой мне! К нам домой!

Наверное, труднее было бы ее гнать, если бы она тихо плакала. Хотя женские слезы — обычное притворство. А от крика сразу вернулось вчерашнее чувство тесноты рядом с Надей.

— Нет, наши дома разные. Хорошо, что сохранился твой на Васильевском. Так что давай дальше врозь.

— Да ты хоть помнишь, из-за чего вчера полез на стенку?!

Ну вот: «Полез на стенку». Обыкновенный скандал. А вчерашнее чувство тесноты росло, грозило дойти до той стадии, когда он способен был только тупо твердить три слова. Нужно скорей кончать объяснение — любым способом! И он сказал резко, сознавая жестокость своих слов:

— Из-за того, что я решил жениться на другой! Вполне понятная ей банальность.

И Надя сразу ссутулилась, тихо заплакала. Да, это она поняла. Что ж, он и вправду снова женится, наверное, — когда-нибудь…

На Невском у метро она молча вышла. Вольт ожидал услышать что-нибудь вроде: «Желаю счастья с молодой женой!» — но нет. Надя вышла — и ее маленькая фигурка сразу потерялась среди спешащих утренних прохожих. Смогла ли она распрямиться, выдержать свою всегдашнюю легкую походку гимнастки, чтобы никто ни о чем не догадался?..

Когда-то с этого началось их знакомство: с того, что Вольт заметил Надю в толпе — по легкой походке. Но заметил не он один, какой-то пьяный за спиной объявил громко: «Во походочка! Все отдай — не жалко!» Надя обернулась и засмеялась. На ней были красные брюки, и она была как раздвоенная морковка…

Надина фигурка потерялась в толпе, и снова сделалось ее жалко. Так жалко — хуже, чем вчера. Потому что вчера где-то в глубине души казалось, что происходящее — немного игра. Жестокая игра. А сегодня поразила необратимость реальности. На самом деле Надя больше не жена; на самом деле не будет больше тыкаться носом в спину… Так жалко — до боли. До боли в сердце. Странно: сила любви к ней никогда не достигала силы теперешней жалости.

Может быть, не упусти он минуту, выскочил бы, попытался догнать… Но он остался сидеть, он напоминал себе, что надо пройти и через боль — раз им суждено расстаться, раз оба это знают, а Надя знала с самого начала, еще раньше, чем он.

Газеты из ящика были украдены. Опять! На этот раз Вольт преисполнился тяжелой ненависти к неизвестному вору. Ну откуда берутся такие сволочи?! И наверняка этот подонок ужасно доволен, что у него всегда свежие газеты, что нашлись дураки, которых можно без конца обворовывать… Поймать бы наконец!