— Это Александр Владимирович как размахнется дверью, как стукнет! Вольт Платоныч так не размахивается!

Что-то трогательное есть в отсутствии чувства юмора. И прочное. Где юмор, там уже нет полной преданности.

— Все равно уезжайте! Известно — одно, а на месте происшествия — другое!

Почтенный заведующий лабораторией — и советует сбежать! Тоже способ, чисто школьный.

— Да что вы, Павел Георгиевич, я же не мальчик!

Гость смотрел на происходящее с любопытством и, кажется, комментировал:

…весь бок своему «мерседесу» расцарапал, представляете?

Вот только не удалось расслышать — кто?

— Ну, если не хотите уехать, Вольт Платоныч, тогда отвечайте сами! Чтобы не пятно на лабораторию! Надо доказать, что вы трезвый, чтобы не говорили, что все у нас перепились! Да-да, документально! Чтобы экспертиза! Тут рядом ГАИ, на профессора Попова.

Совсем спятил от страха!

— Да что вы, Павел Георгиевич, по такому случаю — ГАИ!

— Ничего, я тоже немного знаю порядки! Всякое повреждение машины — дорожно-транспортное происшествие. А на всякое происшествие — акт!

— Дверь же открывал Александр Владимирович! — напомнила Кариатида.

— А за рулем Вольт Платоныч! Он за все отвечает! Поэтому экспертиза на него должна быть!

Какая-то схоластика.

И все страсти оттого, что машина Поливановой. Чья бы другая — посмеялись бы и только.

— Я не советую Вольту Платонычу на экспертизу, — вдруг вмешалась Красотка Инна. — Он ведь ел мое желе? Ел. А оно у меня коньячное. Чистый коньяк в желатине. Так что Раппопорт может показать.

Вот оно что! Вот почему вязкость мыслей!

— Ну, сколько он там принял! — отмахнулся было Хорунжий.

— Рюмки три верных, в пересчете на жидкость. Желе ему понравилось, я видела. Для Раппопорта достаточно.

И тут всю свою преданность высказала Верная Кариатида!

— Да что ж ты сделала! Чего ж не предупредила! Человек же за рулем! А если б не случилось, он бы и не знал, сел бы да поехал?! А после убился бы?! Или под суд, если бы задавил кого?! Да это все равно как подсыпать отраву! Такие вертихвостки всегда подлые!

— Завидуешь, Кариатидушка?

Не стукнула бы Кариатида Красотку своей мощной рукой!

Вольт встал перед Кариатидой, загораживая Красотку.

— Ну-ну, Лена, ладно. И хватит базарить. От Поливановой я убегать не буду, и что Крамер дверью размахивал — тоже рассказывать не буду, так что никто не узнает, что в рабочее время и на рабочем месте. Об зтом не волнуйтесь, Павел Георгиевич. Я помял случайно — и точка. Будем считать, что я трезвый — без экспертизы.

— Да вы-то всегда трезвый, Вольт Платоныч, — со всем возможным ехидством подтвердила Красотка Инна.

И Кариатиды не боится!

Вольт пошарил по карманам — подходящей бумажки не находилось. Он посмотрел на присутствующих и обратился к гостю:

— У вас не найдется на чем написать записку?

— Конечно! Пожалуйста!

Видно было, что сцена доставила ему полное удовольствие.

Все-таки Вольт следил за собой, чтобы писать четко и разборчиво — хоть и три всего рюмки в пересчете на жидкий продукт, а все-таки может сказаться на почерке, тем более, что пьет Вольт редко. Тренировки нет.

Записку он сунул под «дворник». Это такое щегольство у Поливановой: все снимают «дворники» на стоянке, а она — нет. Прзвда, они только и подходят к ее «пежо». Хорунжий прочитал записку и снова забеспокоился:

— Да разве так пишут заместителю директора?! Будто своей приятельнице!

— А чем плохо, Павел Георгиевич? Почтительности мало?..

А Саша Крамер во время всех этих прений безмятежно восседал на переднем сиденье Стефы. Как-то даже слишком возвышался. Вольт сообразил, что не убрал с сиденья Надину подушку, потому Крамер и возвышается, но решил его сейчас не тревожить.

Вольт обошел Стефу, ступил на подножку.

Ну все, разъезжаемся и расходимся. Крамера я довезу, именинничка нашего, так что не волнуйтесь, Павел Георгиевич.

— Что вы, Вольт Платоныч, как же вы за руль?! Вам нельзя! Давайте я найду такси!

Преданность Кариатиды, конечно, полезна, но чрезмерная преданность все же навязчива.

— Ничего, отлично доеду.

И, не слушая дальнейших восклицаний, Вольт уселся и развел пары. Пока поднималось давление в котле, он видел за стеклами жестикуляцию Вериньки, отчаяние на лице Верной Кариатиды — но звуки почти не доносились сквозь толстые зисовские стекла. Словно те, там снаружи, были за стенкой аквариума.

Но наконец пары поднялись и он стронул Стефу с места.

Ехал он предельно аккуратно, да к тому же, где возможно, уклонялся с проспектов на тихие параллельные улицы, потому что все время помнил о съеденных невольно трех примерно рюмках коньяка, да и некоторая неотчетливость мыслей еще ощущалась. А разбиваться Вольт категорически не хотел: глупо, когда впереди почти сто двадцать лет жизни, когда столько еще нужно обязательно успеть!

Ехал и, хотя старался сосредоточиться на дороге, невольно думал об этих съеденных рюмках коньяка, о Красотке Инне, которая злорадно — а как же иначе, конечно, злорадно! — смотрела, как он ест ее обманное желе. Значит, хотела, чтобы он попал в происшествие, может быть, разбился бы, может быть, задавил кого-нибудь? Хотела, иначе предупредила бы. Что из того, что призналась в последний момент, — призналась, чтобы не подвести Хорунжего, не навлечь неприятности на всю лабораторию. Иначе не призналась бы, а Вольт бы не берегся, ехал как обычно… Захотела пошутить? Нужно ненавидеть человека, чтобы так шутить. А за что? За то, что ведет себя не как все, не вращается вокруг нее? Вольт не чувствовал к Красотке Инне взаимной ненависти, но было грустно.

И то ли от обиды за такую несправедливость, то ли от непривычки к коньяку, снова заныло сердце. И под лопаткой тоже.

Задремавшего Крамера он благополучно довез, даже проводил по лестнице на третий этаж. Потом благополучно доехал сам. Все обошлось, но грустно. Очень грустно…

Парадная дверь почему-то была распахнута. Мороз же, надо экономить тепло! Незакрытая парадная раздражала Вольта так же, как хлеб, не спрятанный в полиэтиленовый мешок. Даже сильнее: на любовь к порядку накладывалось его врожденное предпочтение к закрытым дверям.

Он хотел было резко захлопнуть дверь и вдруг услышал щелчок почтового замка. Знакомый щелчок. Вроде и одинаковые все замки, а свой щелкает как-то особенно.

Не взбежал, а вспрыгнул Вольт через восемь ступенек к почтовым ящикам. Какой-то мальчишка прятал газету в портфель. Вольт схватил его за руку — на газете карандашом номер: 48-8. Номер Вольта. Почтальоны пишут дом и квартиру, чтобы не запутаться.

Ну вот и поймал наконец газетного вора.

Вор оказался мальчишкой лет пятнадцати. Низкорослый — теперь обычно вырастают на голову выше, — но с явственной растительностью над губой. Лицо прыщеватое. Нахальный и одновременно жалкий. Он дернулся несколько раз, но Вольт держал крепко — недаром же плавает каждый день: руки тренированные.

— Из какой квартиры? Мальчишка снова дернулся:

— Пусти!

— Что ты, как можно. Так давно мечтаю познакомиться.

Сколько раз представлял, как поймает газетного вора — и тогда!.. Что собирался Вольт сделать? Что-нибудь решительное — может быть, врезать изо всех сил под ложечку, если взрослый хам, чтобы согнулся пополам, потеряв дыхание; может быть, если пацан, надрать уши, чтобы помнил всю жизнь! И вот наконец он крепко держит этого жалкого прыщеватого мальчишку, и в душе не злость, а скорее, брезгливость. Ты из какой квартиры, юноша?

— Пусти!

Сказать родителям, что сын их ворует? А если они же его и научили? Если экономят таким образом? Сам мальчишка мало похож на усердного читателя.

А воришка снова дернулся и лягнул Вольта. Попал по ноге. Вот паразит! Вольт скорее удивился: никогда его не лягали до сих пор.