— Гарзу бери. Лапша по-вашему. А то остынет. Стела готовила.

— Правда?

— А почему неправда? Хорошая девка. Только ленивая. Палка ей нужна. Заберешь ее с собой?

— А отдадите?

— Не знаю, — сказал дед и налил себе еще стопку. Чача эта оказалась какой-то мягкой. Никак не хотел приходить хмель, и я налил себе опять в чашку, но уже поменьше.

— Крепкий парень. Ну, за Стелу.

— За нее.

Мы выпили, и я принялся за рыбу. Сваренная с травами, не развалившаяся, плотная.

— Как это называется?

— Саза.

— Почти как у нас — сазан.

— А знаешь, как женщина?

— Нет.

— Зуда!

Мы оба рассмеялись. Потом я хлебнул кваску и стал хмелеть быстро и неотвратимо.

Потом старик задавал вопросы быстро, повторяясь, переспрашивая, а я отвечал.

— Зачем приехал сюда?

— За Стелой.

— Кто она тебе?

— Женщина.

— Ты знал ее?

— Я спал с ней. Она моя женщина.

— Где это было?

— В Грозном.

— Ты приехал из Грозного?

— Я приехал из Ленинграда.

— Вай. На парашюте попал сюда?

— Меня привезли.

— Кто тебя привез?

— Я еще выпью?

— Нет. Не сможешь говорить. А это нехорошо.

— Самую малость.

— Нет. Мохса пей.

— Чачи дай.

— Пей мохса.

— Я бы прилег.

— Еще рано. Кто тебя привез в Грозный?

— Ахмед.

— И сюда?

— Сюда Горбачев.

— Михаил Сергеевич?

— Он самый. Звать его так. А фамилии не знаю.

— Как узнал, что она тут?

— Генсек сказал.

— Кто?

— Михаил.

— А… Шутишь так. Ты журналист?

— Я журналист.

— Звать тебя как?

— Андрей Перов.

— Ты из ФСБ?

— Дед! Ты рехнулся.

— Откуда ты? Из ГРУ?

— Ты триллеров начитался? Я из Питера. Журналист. К бабе своей приехал. Да дай же водки!

— Не дам. Отдохнуть тебе пора.

Откуда ни возьмись, появился тот самый провожатый из ментовки и взял меня под локоть.

Я еще помнил, как в соседней комнате поднимают с пола ковер, открывают люк. И все. Сладкая дрема и сны транзитные о хорошем и чистом.

Очнулся я через неопределенное время в подвале, попробовал себя ощупать и обнаружил правую руку прикованной к трубе. Это был наручник. Так закончилась моя трапеза в доме дедушки Бадруддина. А разговора нашего не помнил вовсе. Знать, свойство чачи местной.

Спасение приходило в снах. Ночи предназначались для анализа того, что произошло за день. Каждое услышанное слово, жест охранника, выражение лица, обрывок фразы, наитие и допуск.

Цепь, нары, потолок пещеры, скудный свет в проеме, редкие прогулки — до камня и обратно.

Питание — консервы, но обильно и разнообразно. Его берегли и предназначали для чего-то.

А сны приходили днем. Его первая профессия — ихтиолог. Вот и цеплялось сознание за капли соленой воды на губах и солнце над океаном…

Дэвис зашел за ним тем утром, которое еще не раннее, но уже не ночь. На машине они отправились через череду маленьких прибрежных городков к океану.

Власть тихих шорохов и поскрипываний, знакомых звуков, значение которых понятно только посвященным. Это как разведка. Только тогда еще ничего не было. Все случилось сразу и вдруг. А пока была стажировка в Штатах и осторожное прикосновение чужой спецслужбы. Наша появилась после. Когда он объяснился в институте, в первом отделе…

После долгой езды они наконец нашли подходящее местечко. Скалистый берег, никаких пляжных красоток, никакого волейбола и детей.

С большим трудом они перетащили через скалы громоздкое и тяжелое оборудование. Вода чистая, почти температуры тела. Но поднимается ветер, и океан, почти зеркальный, покрывается рябью.

Дэвис уже в воде. Над поверхностью только гарпун и шноркель, отбрасывающие зайчики. Он медленно скользит в воде. Наконец одним движением он сгибается и ныряет.

Вначале их окружают только мелкие рыбешки. В поисках серьезной добычи они перемещаются к оконечности бухты, где плоская скала выдвинулась в море. Они глубоко ныряют, с громким всплеском, с пузырями воздуха.

Перед ним каракатица. Эта дрянь, как никакое другое животное, может менять свое обличье, приспосабливаясь к окружающей среде. Кроме того, осьминог может мгновенно или частично приобретать окраску окружающей среды, копировать ее формы, от круглых камней до плоских скал, мягко колышащегося мха и однотонного гладкого песка. Этот экземпляр распластался так, маскируясь под скальную плиту, что стал толщиной в несколько положенных друг на друга листков бумаги.

Он нырял несколько раз, уверенный, что осьминог под ним, и все не мог выстрелить, а тварь уползала вниз, зарываясь в песок. Но осьминог должен заботиться о дыхании и обнаруживается по одной маленькой дырочке. Гарпун входит прямо в дыхательное отверстие.

Память достает ту полуминуту, когда осьминог извивается на гарпуне и все восемь щупалец не могут ему помочь. Но все же пленник и жертва освобождается и убегает, соскальзывая с гарпуна, выстреливая облачком чернил.

У Дэвида несколько крупных рыб. Они снимают ласты и ложатся на песок. Над ними небо… Океан плещется рядом.

— Когда ты уезжаешь? — спрашивает он.

— Через две недели.

— Жаль. Можно было бы поехать на настоящую рыбалку. Сейчас рановато.

— Ничего не поделаешь.

Потом они уносят снаряжение в машину, переодеваются, едут в кампус…

Сняли с маршрута его блистательно. Полицейские, остановка, мгновенно, как из-под земли, появляются люди не в камуфляже даже, а в каких-то телогрейках, и идет расстрел обеих машин. Автоматы с глушителями, гильзы обильно падают под сапоги и скаты. Ни одна пуля не достается ему. Потом появляется вертолет и очень низко зависает. Его выволакивают из машины и буквально втаскивают внутрь аппарата. Все. Потом наркоз и нары…

…Подобно кораллу сидит на ветхой свае губка. Нигде и никогда человеческие глаза не увидят такого алого цвета. На глубине нескольких метров этот неописуемый цвет поглощается слоем соленой воды и превращается в неподдающийся определению тон, темно-коричневый с красным оттенком. Только цвет фотовспышки возвращает губке ее естественную окраску на любой глубине…

Сотни и тысячи полипов объединены в одной веточке кораллового кустика. Медленно и непрерывно, веточка за веточкой, колонии кораллов образуют постепенно целые горы и острова…

О том, что должно произойти что-то, я стал догадываться в середине февраля. Мне нездоровилось. Однажды утром, когда девка открыла люк, чтобы бросить мне мою пайку и пластиковую бутылку с каким-то пойлом, я даже не приподнялся. Глаз не раскрыл. Простуда давно сидела во мне, распускала тонкие ножки морока, яд свой впрыскивала в капилляры. А там, наверху, не различали печального состояния пленника. Блажь и капризы.

Дедушка Бадруддин сам спустился в подвал и осмотрел меня.

— Почему вонь у тебя такая в помещении?

— Дед.

— А?

— Ты за что меня сюда определил?

— А ты умный?

— Нет, наверное.

— Оттого и сидишь в зиндане. Жали кези.

— Переводчика прошу и адвоката.

— Щенок ты. Вот что я сказал. Но не трус.

— Трус как будет?

— Киллов. Тебе что, учебник родного языка принести?

— Принеси мне яду, дед.

— А кто мне отдаст деньги за труп?

— А ты на мне заработать хочешь?

— Хочу, — скромно признался он.

— Хотеть не вредно.

— Ты заболел, похоже.

— Есть немного.

— Ладно. Воняет тут у тебя. Лезь наверх.

Наверху уже стояло корыто с горячей водой. Но прочие декорации мне были незнакомы. Последнее, что я помнил, — комната Бадруддина.

— Раздевайся. Ботинки снимай.