— Я тебя не узнал…

— …не узнал без косы? — В его ледяном официальном тоне я хотел бы слышать шутку, но он оставался серьезен. Он слишком серьезен со мной сегодня. Это с его-то склонностью к театральным эффектам и несмотря на наше многолетнее знакомство! Что такое?

— Приступим же к делу. Ты готов? — это он мне. А сам полез костлявой рукой в складки своего плаща. Он косу свою сегодня в кармане носит, что ли?

— Может, дадим ему еще пару вздохов, сверх нормы, так сказать, — да-да, я заговариваю бледному гостю зубы. Он их не прячет за призрачной плотью. Сегодня он просто белый скелет в белом плаще. Белое на желтом — веселенькое летнее сочетаньице…

На самом деле я храбрюсь: мне сейчас невероятно страшно. Ангелу неприятно видеть Смерть в любом виде — в военной форме, в модном костюме, в пижонском пальто, в рабочей робе, в отрепьях голодного нищего. Я и все наши, когда видим эту неживую фигуру, закутанную в белую ткань, знаем — что-то особенное уходит из мира живых. Но больше всего сейчас коробит этот белый саван-балахон. Люди называют Смерть в белом «сакральным образом», «символом», но за всем прячется животный страх неизвестности. Белый саван как белый лист, и не знаешь, что для тебя будет написано на этом листе, куда тебе выпишут путевку — в ад или в рай, где проведешь вечность. От этого человеческий страх. И мне тоже страшно.

— Ему? А он тебе кто? — вдруг совершенно неожиданно спрашивает Смерть. Спрашивает у меня. Как ушат ледяной воды мне на голову этот вопрос. Что-то я не врубаюсь, в каком смысле… — Я не за ним в общем-то.

Из складок своего балахона скелет достает несколько старых медяков. Истертых, темно-коричневых. Они бряцают, ударяясь о его кости. Сыграв медяшками на костяшках замысловатый этюд, словно продемонстрировав мне еще раз свою неземную ловкость, он подкидывает их в воздух и, поймав, пристраивает один медяк на глаз пареньку на кровати, а другой — вставляет себе в глазницу как монокль. Не понимаю я его шуточек. Давно знаю, а все не могу понять.

— Ты знаешь обычай класть на глаза умершему монетки? Люди словно пытаются подружиться со мной, заискивают. Я мзды не беру, но обычай мне нравится. Он… забавный. Заставляет задуматься о ценности жизни, да так, чтоб можно было пощупать эту ценность. На зуб попробовать. Кто-то оценивает жизнь в пару медных пятаков, кто-то не жалеет серебра. Золото тоже бывает, но значительно реже. И всегда, всегда цена не верна. Одну суетливую тщеславную жизнь оплачивают щедро, другую оценивают в тридцать сребреников… Монет у меня накопилось много, и в особо важные моменты я их использую.

Нет, он все-таки пижон и философ! Я рад слушать его рассуждения: человек подышит еще, хоть перед Смертью не надышишься. Знаю точно, пока бледный гость красуется, можно не опасаться за его жизнь. Но потом вдруг, подкинув третью монетку повыше, точным взмахом костлявой руки скелет направляет ее мне в лоб. И припечатывает, для верности. Мы с ним вместе клацнули зубами: я от неожиданности, он, наверное, наслаждаясь произведенным эффектом.

— Я, возможно, и не за ним, — еще раз повторяет Смерть. — Монеты, как знаки, понимаешь?

Не понимаю.

— За кем же ты тогда? — Почему он не скажет прямо, кому уходить с земли? Липкий пот выступает на лбу: медная метка Смерти прилипает еще больше. Мне даже кажется, что она врастает, разъедая кожу, прямо в кость.

— А вот это вопрос веры, — отвечает скелет и встает.

Я собрался было проводить его глазами и приготовился внутренне выдохнуть: сегодня мне не подниматься с очередной озадаченной душой в неземные сферы. Не прорываться сквозь присыпанную пылью и притушенную жарою листву каштанов к облакам и выше. Не придется объяснять свое отсутствие на рабочем месте апостолу у врат и коллегам, что отдувались за меня все эти годы. Пусть они забудут обо мне попрочнее.

Но мой бледный старый знакомец не уходит.

— Пойдем же, — говорит его взгляд. Если только могут «говорить» выразительный поворот голого черепа и две черные дыры пустых глазниц. — Ступай за мной.

И он шагает по привычке сквозь стену в соседнюю палату. Я не могу не подчиниться долгу, хотя могу отлынивать как можно дольше. Я выхожу через дверь в пахнущий хлоркой и перекисью больничный коридор. В конце его у большого окна с открытой фрамугой на подоконнике сидят двое: Смерть и моя рыжеволосая попутчица из метро. Она болтает ногами как девчонка на качелях. На коленях у нее — зеленый больничный халат. Я помню: под ним круглые, гладкие, как галька, почти совершенной формы коленки. И кожа на лице женщины тоже гладкая, в каплях и блеске — жара, знаете ли. И слезы.

Подол савана Смерти колышется, превращаясь в белый туман. Сухой костяной палец его играет женским локоном. Белое на рыжем, ничего хорошего… И как же ярка живая зелень старого тополя за окном, когда на его фоне в клубах тумана восседает белесый мертвый силуэт!

Рыжеволосая незнакомка смотрит на меня в упор. И между рыжих завитков ее безумной копны волос я вижу черную метку: то ли один из медяков Костлявого, то ли родинку под мочкой уха. Но Смерть кивает моим мыслям: златовласку ожидают за чертой.

— А еще мальчик в соседнем боксе. Ее сын, — шепчет мне на ухо Смерть, обдав холодом благовоний старомодного савана, — и тот, кто сейчас появится из-за угла коридора…

Стоп! Если здесь так много работы, почему я здесь только один? Теперь и время застыло от моего вопроса…

Застывшее время протаранила больничная каталка. Дребезжащий звук расшатанных колес может быть слаще музыки, уж поверьте. Из-за угла, пробивая загустевшее время-пространство, как в кино, медленно-медленно, выезжала больничная каталка. На ней головой вперед по ходу движения лежала окровавленная старуха. Я узнал ее, она следила за порядком у эскалатора. Левая половина ее тела была искорежена и неестественно вытянута. Старая женщина походила на неровно набитый мешок с капустой. Бурые пятна проступали через казенно-желтую больничную рубаху. Такие же бурые, как родинка у моей рыжей соседки у окна. Двое санитаров, барахтаясь в сгустке времени и не замечая этого, толкали каталку прямо на меня. Никто из них не видел, что везет еще и примостившегося Долговязого. Он мгновение подержал старуху за руку, и посреди рыжеватых возрастных плашек на ладони у той появилась темная круглая метка.

— Тоже с «Сокола», таких еще полно, эмчеэсовцы подвозят и «скорая», — объяснял один санитар другому. — Че встал на дороге? — это он уже мне.

Мое застывшее время-пространство с хрустом разлетелось, как разбитое стекло. И каталка с грохотом пронеслась мимо. Смерть стоял рядом со мной и молчал, скаля зубы из-под капюшона. А я озираюсь по сторонам: где же другие ангелы? Я не справлюсь один! Но вижу лишь как стена соседнего бокса становится прозрачной: за ней мальчишка лет шестнадцати, такой же рыжий, как его мама. С медной монетой в зубах…

— Выбирай, — говорит мне Смерть. — Ставь свою точку. В их жизнях.

— В каком смысле: «Выбирай»?

И снова он молчит. Надвинул капюшон еще глубже и стоит неподвижно. Белый саван перед моими глазами. Вот так, наверное, люди видят его в последний миг жизни. И он им тоже ничего не отвечает. Потом прихожу я или кто-то из моих коллег и человеку уже все равно, говорит ли с ним Смерть. Я всегда видел Смерть гораздо более живым, болтливым даже, а сегодня — сплошь загадки, знаки, недоговоренности и это тугое молчание.

Душно. Мне душно от его молчания. И темнеет в глазах: везде мерещатся черные метки Смерти. Куда бы ни повернул голову, везде взгляд цепляется за маленькое черное пятно на коже совсем незнакомого человека. Ангельское зрение подводит: я не вижу стен, я вижу только, кто за ними. И у каждого из чужих, незнакомых, не моих людей — черная метка.

Нет, не может быть! Никогда еще такого не было, чтоб ангел выбирал, кому из людей умирать. Так нельзя, запрещено. Это заговор! Заговор против… меня?