Пиппа покачивается в гамаке, а рыцарь потчует ее какими-то галантными сказками, восхваляющими прекрасную даму. Он смотрит на нее так, словно она — единственная девушка в целом мире. А она впитывает его слова, как божественную амброзию. Энн поет, любуясь на свое отражение в реке; в реке же она видит отражение многочисленных воображаемых слушателей, которые аплодируют, вздыхают и восторгаются ею. И только я одна сержусь и раздражаюсь, чувствуя себя неудовлетворенной и бессильной. Радостное волнение, вызванное нашим приключением, начало иссякать. Что толку иметь эту предполагаемую силу, если я не могу ею пользоваться?

Пиппа наконец подходит ко мне, вертя в руках розу.

— Как бы мне хотелось остаться здесь навсегда! — говорит она.

— Но ты не можешь, — напоминаю я.

— Но почему нет? — спрашивает Энн, тоже подходя ко мне. Ее волосы распущены и свободно падают на плечи.

— Потому что это не такое место, где можно жить, — вызывающе отвечаю я. — Это всего лишь мир снов, фантазий.

— А что, если я предпочту всему сон и фантазию? — спрашивает Пиппа.

Это совершенно в ее духе — говорить подобные насмешливые глупости.

— А что, если я в следующий раз не возьму тебя с собой?

Фелисити подстрелила маленького кролика. И, подойдя к нам, показывает его безжизненно обвисшее тельце.

— Что у вас тут такое?

Пиппа надувается.

— Это все Джемма. Она не хочет приводить нас сюда!

Фелисити все еще держит в одной руке окровавленную стрелу.

— Что случилось, Джемма?

Она мигом мрачнеет и пристально смотрит на меня, и я вдруг невольно отвожу взгляд.

— Я ничего такого не говорила.

— Ну, ты это подразумевала, — фыркает Пиппа.

— Может, лучше забудем этот глупый довод? — резко бросаю я.

— Джемма, — Пиппа еще сильнее выпячивает нижнюю губку. — Не будь такой злючкой!

Фелисити строит точно такую же нелепую рожицу.

— Джемма, пожалуйста, перестань! Очень трудно разговаривать, когда держишь губы в таком положении!

Энн присоединяется к остальным.

— Я вообще не стану улыбаться, пока не улыбнется Джемма! И никто меня не заставит!

— Да! — Фелисити хихикает, продолжая по-бульдожьи выпячивать подбородок. — И все будут говорить: «Надо же, а ведь раньше они были такими хорошенькими! Что это такое случилось с их нижними губами?»

Я не выдерживаю. И хохочу во все горло. Мы все четверо валимся на траву, визжа и хохоча и строя самые нелепые рожи, какие только можно вообразить, пока наконец не выдыхаемся окончательно. И приходит пора возвращаться.

Возникает дверь, и мы по очереди, одна за другой, проскальзываем сквозь портал. Я ухожу последней. Мою кожу начинает покалывать от захватывающей дух энергии двери, когда я замечаю вдали матушку, — она держит за руку ту самую маленькую девочку. Платье девочки под большим белым передником невероятно яркое, необычное. Совсем непохожее на то, что можно увидеть в английских школах для девочек. Надо же, а я прежде и не замечала этого…

Они обе смотрят на меня с надеждой и тревогой. Как будто я могу что-то изменить для них. Но как я могу помочь им, если представления не имею даже о том, как помочь самой себе?

Настает наконец день приезда родственников. В моем личном словаре нет подходящих слов для описания подобных событий, но если все же попытаться отобразить суть происходящего, то это звучало бы примерно так:

Родительский день. Скучнейшая из всех школьных традиций; день, когда родственникам девочек разрешено явиться с визитом, в результате все разочарованы и никого это не радует.

Я аккуратно причесываю волосы, тщательно одеваюсь, прихорашиваюсь и стараюсь добиться полного совершенства… ну, насколько это возможно. Но в душе у меня продолжает бушевать буря после ссоры с матушкой. Я вела себя ужасно. И этой ночью я обязательно отправлюсь туда, к ней, и попрошу у нее прощения, и снова почувствую ее теплые руки, обнимающие меня…

И еще, конечно, мне хотелось рассказать родным — в особенности отцу, — что я виделась с мамой. Что по ту сторону не пустота, что матушка по-прежнему жива, любит нас и все так же прекрасна, как при жизни. Она осталась такой, какой мы ее помним. Я не знала, что увижу, спустившись из своей комнаты вниз, и меня терзали надежды и желания. Отец ведь вполне мог взять и приехать, я надеялась увидеть его ухоженным и довольным, в отличном черном костюме… Он мог привезти мне какой-нибудь подарок, что-нибудь, упакованное в золотую бумагу… Он мог назвать меня своей драгоценностью, мог бы даже своими историями заставить рассмеяться вечно надутую Бригид, мог обнять меня… Он мог бы. Мог бы. Есть ли в мире опиум более сильный, чем это слово?..

— Наверное, я могла бы спуститься вниз вместе с тобой, — говорит Энн.

Я в сотый раз пытаюсь усмирить свои локоны. Они совершенно не желают аккуратно держаться на макушке, как то приличествует волосам настоящей леди.

— Ты в последние пять минут успела ужасно мне надоесть, — заявляю я, щипая себя за щеки, чтобы вызвать румянец. Но он вспыхивает — и тут же угасает снова.

Мне не хочется, чтобы Энн была рядом, потому что я не знаю, что меня ждет внизу.

— А твой брат приедет сегодня? — спрашивает Энн.

— Да, и помоги нам бог… — бормочу я.

Я не хочу обнадеживать Энн в том, что касается Тома. Два упрямых завитка снова падают мне на лоб. Нет, с этими волосами определенно что-то надо делать…

— У тебя хотя бы есть брат, на которого можно сердиться.

В зеркале на умывальнике я вижу отражение Энн, с несчастным видом сидящей на кровати; она принарядилась в свое лучшее платье, но ей некуда пойти, не с кем встретиться. Я суетилась и хлопотала о том, как бы мне получше выглядеть при встрече с родными, а ей предстояло весь день провести в одиночестве. Должно быть, день встречи был для нее самым мучительным днем…

— Ладно, — вздыхаю я. — Если тебе так хочется зря помучиться, можешь пойти со мной.

Она даже не произносит слов благодарности. Мы обе прекрасно понимаем, что с моей стороны это всего лишь жест милосердия, вот только кому была оказана милость, я пока что не могу сказать. Я чуть более внимательно смотрю на Энн. Белое платье натянулось на швах на ее полноватом теле. Пряди тонких волос вырвались из шиньона, упав на водянистые глаза. Энн совсем не похожа на ту красавицу, которую я видела в саду прошедшей ночью.

— Сделай ты что-нибудь со своими волосами!

Она пытается через мое плечо заглянуть в зеркало.

— А что с ними не так?

— Ничего такого, что нельзя бы было исправить с помощью щетки и нескольких шпилек. Ну-ка, сиди спокойно!

Я берусь за ее прическу. Расческа путается в прядях на затылке.

— Ой! — взвизгивает Энн.

— Терпи. Это цена красоты, — заявляю я, небрежно извинившись, хотя на самом деле никакой вины не чувствую. В конце концов, она ведь сама захотела пойти со мной.

— Цена облысения, ты это хотела сказать, наверное.

— Если не будешь вертеться, мне будет гораздо легче.

Энн внезапно замирает так, что ее без труда можно принять за каменную скульптуру. Боль напрасно недооценивают в качестве правильной мотивации. Я вкалываю в волосы Энн около тысячи шпилек, как мне кажется, чтобы ее волосы держались как надо. В общем, получилось не так уж плохо. По крайней мере, лучше, чем было, и я мысленно хвалю себя. Энн подходит к зеркалу.

— Ну, что скажешь? — спрашиваю я.

Она повернула голову вправо, влево.

— Мне больше нравится по-другому.

— И это вся твоя благодарность? Надеюсь, ты не будешь весь день вот так дуться? Потому что если ты…

В комнату врывается Фелисити. Остановившись у двери, она прислоняется к косяку, изображая из себя отчаянную кокетку.

— Bonjour, Mesdemoiselles.[15] Позвольте представиться — я королева Саба. Можете не преклонять колени прямо сейчас.