Вдалеке, надрываясь, лаяли собаки. Блю давно привыкла к их голосам; осенью члены охотничьего клуба Эглайонби почти каждый уик-энд выезжали с гончими на лошадях. Блю знала, что означал надрывный заливистый лай, который она слышала: собаки гнали добычу.

– Ты дочка Моры, – сказала Нив и прежде чем Блю успела ответить добавила: – В этом году ты влюбишься.

В церковном дворе было холодно, хотя смерть еще не пришла.

Каждый год Блю и ее мать Мора приходили в одно и то же место, и каждый год там было холодно. Но в этом году Моры с нею не было, и Блю казалось, что здесь даже холоднее, чем обычно.

Было 24 апреля, канун дня Святого Марка. Для большинства день Святого Мрака приходит и уходит незамеченным. В школах не бывает ни каникул, ни праздников. Никто не дарит никому подарков. Не устраивают фестивалей и костюмированных балов. В день Святого Марка не бывает ярмарок, в витринах не выставляют открыток, посвященных этому дню, по телевизору не показывают программ, которые бывают один раз в году, в этот день. Никто не отмечает 25 апреля в своих календарях. По правде говоря, большинство людей даже не имеет понятия, что в честь Святого Марка был назван особый день.

Но смерть не забывала о нем.

Сидя на каменной стене и дрожа от холода, Блю уговаривала себя, что, по крайней мере, в этом году нет дождя.

Каждый год в канун дня Святого Марка Мора и Блю ехали сюда – в стоявшую на отшибе церковь, настолько старую, что и название ее давным-давно забыли. Руины окружали густо поросшие лесом холмы, за которыми находилась Генриетта; до гор оставалось несколько миль. От церкви сохранились только стены; и крыша, и полы давно обвалились. Все, что не сгнило, было укрыто жадными лозами и побегами, пахнувшими тухлятиной. Церковь окружала каменная стена, в которой был, возле покойницкой, единственный разрыв, рассчитанный на то, чтобы пропустить могильщиков с гробом. К дверям старинной церкви вела тропинка, утоптанная настолько, что на ней не могли вырасти даже вездесущие сорняки.

– Ах! – выдохнула Нив; пухленькая, но неожиданно элегантная она сидела рядом с Блю на стене. Блю снова, как и при первом знакомстве с Нив, поразили ее странно красивые руки. От полных запястий начинались мягкие, похожие на детские, кисти с тонкими пальцами с овальными ногтями.

– Ах, – снова пропела Нив, – вот это ночь, так ночь.

Она произнесла «Вот это ночь», и от ее слов по коже Блю вдруг пробежали мелкие мурашки. Прошлые десять канунов Святого Марка Блю сидела здесь со своей матерью, но нынче все было по-другому.

Потому что нынче была ночь.

В этом году впервые по непонятным Блю причинам Мора не поехала на бдение сама, а отправила в церковь Нив. Мать спросила Блю, поедет ли она туда, как обычно, хотя на самом деле это был вовсе не вопрос. Блю всегда ездила, поедет и в этот раз. Вряд ли у нее могли быть какие-то планы на канун дня Святого Марка. Но спросить следовало. Мора еще до рождения Блю решила, что управлять детьми с помощью приказов – настоящее варварство, и поэтому Блю росла в атмосфере мягких вопросов (являвшихся на деле этими самыми непререкаемыми указаниями).

Блю разжала и снова стиснула озябшие кулачки. Верхние края ее беспалых перчаток излохматились; она кое-как зачинила их еще в прошлом году, но в них имелся некий шик безалаберного презрения к вещам. Если бы Блю была обделена самомнением, она могла бы носить невзрачные, но практичные перчатки, подаренные ей к Рождеству. Но она любила нравиться себе, и потому надевала свои обтрепанные перчатки без пальцев, которые были несравненно круче, невзирая даже на то, что в них было холодно, да и видеть их не мог никто, кроме Нив и умерших.

Апрельские дни в Генриетте часто бывали ясными и теплыми; в такую погоду на деревьях бурно распускались почки, а ошалевшие от любви божьи коровки с разгону бились в оконные стекла. Но нынешняя ночь была не такой. Она больше походила на зиму.

Блю взглянула на часы. Без нескольких минут одиннадцать. Старинные легенды советовали приступать к церковному бдению в полночь, но мертвые не слишком внимательно следят за временем, особенно когда на небе нет луны.

В отличие от Блю, не обладавшей особым терпением, Нив восседала на церковной стене словно царственное изваяние – руки сложены, ноги под длинной шерстяной юбкой скрещены в щиколотках. Блю, и без того меньше ростом и комплекцией, да вдобавок еще сгорбившаяся, походила на встревоженную незрячую горгулью. Эта ночь не подходила для ее простых человеческих глаз. Эта ночь предназначалась пророкам и ясновидящим, ведьмам и медиумам.

Другими словами – прочим представителям ее семьи.

В тишине раздался голос Нив.

– Ты что-нибудь слышишь? – спросила она. Ее глаза ярко сверкали в темноте.

– Нет, – ответила Блю, потому что ничего не слышала. Потом подумала, что Нив задала этот вопрос, потому что сама-то слышала.

Нив смотрела на нее тем самым взглядом, с каким представала на всех фотографиях своего сайта – намеренно тяжелым, тревожащим, потусторонним взглядом, остававшимся в неподвижности на несколько секунд дольше, чем можно было выдержать, не испытывая неловкости. Через несколько дней после приезда Нив Блю настолько разнервничалась из-за таких взглядов, что сказала об этом Море. Они вдвоем втиснулись в единственную ванную; Блю собиралась в школу, Мора – на работу.

Блю, пытавшаяся собрать непокорные пряди темных волос в жалкое подобие хвостика, спросила тогда:

– А ей обязательно смотреть вот так?

Мать в душевой кабинке рисовала узоры на запотевшей стеклянной двери. Прежде чем ответить, ей понадобилось отсмеяться; сквозь длинные пересекающиеся полоски, которые она нарисовала на стекле, просвечивала пятнами ее кожа.

– О, это всего лишь коронный прием Нив.

Блю тогда подумала, что, вероятно, можно было бы найти коронный прием и получше.

В церковном дворе Нив произнесла загадочную фразу:

– Тут много чего можно услышать.

Беда состояла в том, что слышать было нечего. Летом подножья холмов оживляло жужжание насекомых, пересвистывались пересмешники, вороны каркали на автомобили. Но этой ночью было еще слишком холодно для того, чтобы хоть что-нибудь проснулось.

– Я не слышу таких вещей, – сказала Блю, немного удивленная тем, что Нив еще не знает этого. В семье, богато наделенной даром ясновидения, Блю оказалась странным отклонением, не имеющим доступа к насыщенным беседам, которые ее мать, тети и двоюродные сестры постоянно вели с миром, сокрытым от большинства людей. Она обладала единственной особенностью, которую сама не могла воспринять. – В этих делах я как микрофон что ли. Я просто делаю их громче для остальных.

Нив продолжала рассматривать ее.

– Вот, значит, почему Мора так хотела, чтобы ты поехала сюда. Она, наверное, берет тебя на все свои гадания, да?

Блю поежилась от одной мысли об этом. Значительную часть клиентов, посещавших дом номер 300 по Фокс-вей, составляли несчастные женщины, надеявшиеся на то, что Мора увидит в их будущем любовь и деньги. Мысль о том, что ей придется целыми днями сидеть дома среди этого, была устрашающей. Блю знала, что матери очень хотелось бы иметь Блю рядом с собой, что ее духовные возможности от этого делаются сильнее. Когда она была меньше, она совершенно не ценила того, насколько редко Мора зовет ее присутствовать при пророчествах, но сейчас, когда Блю стала понимать, что ее присутствие заметно подкрепляет чужие способности, поведение Моры произвело на нее впечатление.

– Нет, только на самые важные.

Выражение взгляда Нив застыло на тонкой грани между просто неприятным и устрашающим.

– Знаешь, этим следует гордиться, – сказала она. – Способность усиливать чей-то экстрасенсорный дар – редкое и очень ценное качество.

– Вот еще! – фыркнула Блю, впрочем, без грубости. Она хотела, чтобы это прозвучало как шутка. За 16 лет она привыкла к мысли о том, что не предназначена для сверхъестественного. Ей вовсе не хотелось, чтобы Нив думала, будто из-за этого у нее случился какой-нибудь личностный кризис. Она подергала выбившуюся нитку на перчатке.