Через несколько дней в его квартиру были посланы два сержанта и четыре солдата с приказом арестовать его по сфабрикованному обвинению в фальсификации ведомостей по расходам. Мы вовремя перехватили этот ход, приказав эскорту доставить обвиняемого в наш штаб вместе со всеми ведомостями. Когда это было сделано, к нам пришел младший офицер и предъявил Мащерину обвинение в присвоении заработка и рационов двух солдат, которые на самом деле не числились в личном составе. Проверка ведомостей, которую мы провели в присутствии обвинителя, показала, что обвинение было совершенно беспочвенным. По моему совету Мащерин потребовал, чтобы перед ним извинились и указали ему имя настоящего обвинителя, однако ни того, ни другого мы так и не дождались. Нам еще повезло, что мы успели забрать подшивки с ведомостями до того, как они были конфискованы, и что в них не успели внесли изменения, которые бы подтвердили обвинения.
Тишина продолжалась лишь один день. Потом позвонил один из подчиненных Мащерина и сообщил, что Мащерин был еще в постели, когда пришли два офицера, чтобы арестовать его, и сейчас они ждут в его квартире, пока он оденется. Мы спешно снарядили Менде и двух морских пехотинцев, чтобы «арестовать» Мащерина и тут же препроводить его в наш штаб. Менде едва успел забрать пленника из рук крайне недовольных конвоиров. После недолгого спора он убедил этих двух молодых офицеров последовать за ним, чтобы перекусить у нас в штабе. Несмотря на то, что мы вручили им письмо, которое должно было объяснить причину неудачи их начальству, они явно боялись возвращаться в русский штаб. Они объяснили, в чем заключались обвинения против Мащерина: он «не выполнил приказ и не посылал отчеты в Архангельск».
Мы в очередной раз проконсультировались с нашим находчивым другом, офицером медицинской службы, и диагноз оказался настолько серьезным, что Мащерина тут же пришлось положить в госпиталь. Мы думали, что там он будет в безопасности, однако сильно ошибались. Он пролежал в госпитале три дня, а на четвертую ночь его оглушили прямо в кровати, засунули в рот кляп, связали и увезли в санях, набросав сверху мешки и одеяла для маскировки.
В течение двух дней мы тщетно пытались узнать о его судьбе, а вечером третьего дня из Кеми на станцию прибыл взвод Мурманской армии вместе со своим грузом. Где-то среди узлов с постельными принадлежностями находился бедняга Мащерин, связанный по рукам и ногам и накрытый одеялом, как тюк. Мы были бессильны: мы не могли обыскивать имущество наших союзников. Тем не менее я написал начальнику Мащерина, что, хоть я и не требую от него ответа или комментариев, я был бы очень признателен, если бы он сообщил капитану Мащерину, когда тот прибудет в Мурманск, что генерал Мейнард хочет поблагодарить его за отлично проделанную работу. Это возымело хоть какое-то действие, потому что мы получили от Мащерина из Мурманска прощальное письмо, в котором он выражал признательность за все попытки спасти его жизнь и сообщал, что штаб британских сил в Мурманске был к нему очень добр, однако сейчас его переводят в Архангельск в качестве заключенного, и судя по охране, приставленной к нему на эту поездку, у него нет надежды добраться до пункта назначения живым.
Было грустно читать это письмо, однако ничего другого мы и не могли ожидать от наших беспринципных мурманских союзников. Сейчас было более чем очевидно, что они не остановятся ни перед чем и сделают все, что в их силах, чтобы лишить нас любой поддержки.
Нам не пришлось долго ждать следующей встречи с их методами. Учебной частью Мурманской армии, которая была расквартирована между Сорокой и Кемью, командовал тихий и квалифицированный офицер, всегда готовый помочь союзникам, проявлявший исключительную пунктуальность в вопросах снабжения и скрупулезность в своих отчетах. Оттого неожиданным был выговор, полученный им из штаб-квартиры Мурманской армии за то, что он набрал недостаточно новобранцев (хотя это не входило в его обязанности). Вслед за этим он получил совершенно необоснованный выговор за отсутствие дисциплины, проявленное его подчиненными.
Сначала он сказал мне, что, как ему кажется, его скоро сместят с должности, однако я не думаю, чтобы он предвидел то, как в действительности будет организована его отставка, которая состоялась сразу же после получения им второго выговора.
В качестве генерал-губернатора Севера России был назначен, предположительно с подачи союзников, некий Ермолов[43], который в этой должности и посетил Кемь. Он прибыл однажды утром вместе со своим штабом в специальном поезде с персональными вагонами. Как того требовали приличия, я посетил его вместе с Менде в качестве переводчика. Заставив нас прождать надлежащее время, чтобы я почувствовал свою незначительность, генерал-губернатор принял нас без какой-либо обходительности, а его штабные офицеры и вовсе были настроены к нам откровенно враждебно и презрительно посматривали на мою полевую форму. Я не был обескуражен этим приемом и пригласил генерал-губернатора и одного из его офицеров на ужин в наш штаб. К моему удивлению, он принял приглашение и даже прибыл вовремя вместе со своим адъютантом, что было еще большим сюрпризом, так как пунктуальность не была привычкой, которой дорожили русские.
У меня сложилось о нем впечатление как о человеке честном, но не обладающем достаточной силой воли, чтобы контролировать разрушительные силы, которыми он был окружен. Он был коренастым и невысоким, с серьезным загорелым лицом; если ему смотрели в глаза, то он не отводил взгляд. Поздравив Карельский полк с успехом в его маленькой осенней кампании, он сказал, что до него дошли слухи о мятежах и предательстве в Кемском округе. Я ожидал подобного вопроса и честно рассказал ему о сложившейся ситуации, об отношении карелов к России и о предательской политике по отношению к союзникам со стороны некоторых из его офицеров, которые не останавливались перед убийством, чтобы достичь своих целей. Я также поделился с ним наблюдением, над которым давно задумывался, что в определенном отношении карелы напоминали ирландцев: ими можно было руководить, но не погонять.
О том, каких успехов мы добились с помощью этой открытой дипломатии, можно судить из инцидента, произошедшего на следующий день. Наш друг полковник, командовавший учебным отрядом, получил приглашение от генерал-губернатора и был принят очень доброжелательно в его специальном вагоне. После поздравлений по поводу отлично выполненной работы его пригласили в вагон-ресторан и в конце обеда налили бокал вина. Через минуту он уже лежал мертвый рядом с поездом.
Мы постарались устроить убийцам как можно больше проблем, приказав доктору и полиции морской пехоты эксгумировать тело, чтобы провести посмертное вскрытие. Единственным результатом была необходимая шумиха, которая доставила немало неприятных минут тем, кто был замешан в этом деле; настойчивые поиски полицией тела прекратились лишь тогда, когда генерал Ермолов лично отдал приказ, запрещавший эксгумацию. Он покинул Кемь, не предложив нам нанести ему ответный визит.
Боюсь, что все британские офицеры, бывшие в курсе этого происшествия, потеряли всякую симпатию, которую до этого они могли питать к белому делу. В офицерской столовой мне даже пришлось проявлять определенную глухоту, от которой я никогда не страдал, чтобы не комментировать предложения об адекватных мерах в интересах правосудия.
После этого случая генерал-губернатор обратил свое внимание на ситуацию в Карелии, однако здесь его усилия оказались тщетными. В карельские области были засланы шпионы, которые должны были выведать имена политических лидеров — несомненно, с намерением их скорейшего устранения. Григорий, недавно повышенный в звании до майора, вскоре сообщил мне о присутствии и целях этих людей и запросил инструкции о дальнейших действиях. Мы ответили, что у нас отсутствует какая-либо информация о разрешении человеку или группе людей на въезд в этот район, поэтому мы не можем дать ему никаких четких инструкций. Николай попросил и получил двухнедельный отпуск. Вернувшись, он сообщил нам много новых сведений о личном составе мурманских сил. Мы не стали расспрашивать его ни об источниках этой свежей информации, ни о методах ее получения.
