На скалах за станцией мы разместили две пулеметные команды с «Максимами», и наши разведчики прикрыли все подступы к железнодорожному мосту и к самой станции, чтобы исключить попытку внезапной атаки через реку из Кеми. В качестве дополнительной меры предосторожности мы послали роту карелов к мосту, а бригадный генерал расставил морских пехотинцев на различных стратегических позициях рядом с железной дорогой, так что любая попытка напасть на наши казармы встретила бы теплый прием. Морские пехотинцы и карелы всегда работали вместе в идеальной гармонии, поэтому риск ошибок были практически исключен.
Когда задолго до обычного времени на железной дороге был выключен свет и внезапно пропала телефонная связь с Кемью, мы приготовились отразить нападение. Однако прошло два часа, и все оставалось тихо — слишком тихо. Наконец, сразу после полуночи мы с генералом Прайсом вышли на станцию, чтобы оглядеться. Нигде не было ни намека на движение, но, как мне кажется, ему было несколько не по себе всякий раз, когда нас окликали по-русски. Однако он успокоился, когда из вагона, который казался пустым, послышался жизнерадостный голос Николая: «Доброе утро, джентльмены».
Мы узнали, что Николай весь вечер держал под наблюдением заговорщиков в Кеми. Около десяти часов вечера их люди были готовы двинуться на станцию, однако тут к ним присоединились два человека, прибывшие в большой спешке. Заговорщики что-то взволнованно обсудили и после этого приказали своим людям разойтись. Он сказал, что за ними продолжают наблюдать, и если они предпримут сколько-нибудь значительные шаги, то нас тут же известят об этом. Он добавил, что сейчас можно вполне безопасно ложиться спать, а если что-то произойдет, он тут же нас разбудит.
К сожалению, ничего так и не произошло. Несмотря на наши торопливые меры предосторожности, кто-то из шпионов на железной дороге донес в Кемь, что карелы не были разоружены, как они надеялись и ожидали.
Насколько мне известно, ни тогда, ни позднее генерал Прайс не узнал, какие меры были предприняты, чтобы предотвратить наше уничтожение, и что я впервые в жизни намеренно нарушил дух прямого приказа от вышестоящего начальства.
В докладе в мурманскую штаб-квартиру я объяснил, что было невозможно выполнить приказ о полном разоружении карелов, а их частичное разоружение было бы опасным, поскольку могло спровоцировать восстание даже в самых лояльных нам войскам, и добавил, где именно нужно искать настоящих предателей.
Меня поддержал бригадный генерал, который доложил о постоянстве и лояльности Карельского полка, несмотря на постоянные попытки мурманских заговорщиков связать их с незначительными волнениями и различными выдуманными мятежами в Финском легионе Бертона. Это соединение действительно оказалось весьма беспокойным, и их недовольство не уменьшилось вследствие ареста их лидеров и периодического разоружения солдат. Я не могу сказать, насколько оправдал себя этот метод управления легионом, однако знаю, что должность Бертону попалась очень нелегкая, и только его личная популярность среди солдат вкупе со значительным тактом, проявленным генералом Мейнардом после его возвращения к командованию, предотвратили развитие очень неприятной ситуации.
В конце концов, было решено выслать из северной России группу лидеров Финского легиона, включая Лехтимяки и Токоя. Их должны были переправить на советскую сторону, и из Мурманска поступил приказ, чтобы мы не допустили общения карелов и финнов, когда те будут проезжать Кемь, где у поезда будет часовая остановка. Бертон прислал мне телеграмму, в которой попросил встретить поезд и пожелать Токою удачи. Ему нравился этот человек, несмотря на окраску его политических взглядов, и он жалел, что приходится расстаться с ним. Чтобы выполнить инструкции штаб-квартиры и при этом не дать карелам понять, что их подозревают в склонности к «красной» лихорадке, на станции финнов встретили Менде и Дрейк-Брокман и проводили их в нашу офицерскую столовую. Здесь их накормили и развлекали, пока не пришло время отправляться. Мы расстались с ними весьма любезно, при этом не нарушив полученных приказов.
Два верхних этажа, конюшни и внутренний двор кемского театра использовались в качестве штаб-квартиры транспортного отдела гарнизона. В квартире, расположенной на этаже над зрительным залом, поселился командир гарнизона, майор Гаррисон из Уэст-Йоркширского полка; там же находился его штаб, в то время как верхний этаж был занят сотрудниками вспомогательной и транспортной служб, которые жили вместе со своими семьями. Общественная часть театра включала в себя сцену, несколько гардеробных и зал с ровным полом, способный вместить пятьсот человек. По субботам и воскресеньям он, как правило, использовался для вечерних танцев. Представления давались гораздо реже. Танцы устраивались различными организациями, и на них обычно пускались все, кто мог заплатить за вход десять копеек. Однако весьма примечательно, что карелы, очень любившие танцевать, не посещали танцы, организованные русскими, и вообще с подозрением относились к подобным мероприятиям.
В одно воскресенье майор Гаррисон проснулся в два часа ночи от света, падавшего на его лицо. Выпрыгнув из кровати, он открыл дверь из спальни, чтобы узнать, в чем дело, и тут же отпрянул назад, увидев, что путь на лестницу отрезан пламенем и дымом. Он едва успел разбить двойные стекла, выкинуть на землю поспешно собранную одежду и спрыгнуть вслед за ней в снег с высоты в тридцать футов. Он и двое подчиненных из транспортного отдела сумели вывести лошадей, однако спасти людей с верхнего этажа уже было невозможно. Там сгорело двое мужчин, три женщины и несколько детей.
Здание было построено из сухого дерева, и пламя с удивительной быстротой охватило все стены. Внутренняя часть здания была похожа на ревущую печь, из которой вырывался огромный факел, осветивший весь город и окрестности. Той ночью я задержался в городе, поэтому видел это зрелище почти с самого начала. Насколько я мог судить, не было ни малейшего шанса хоть что-нибудь спасти, и даже все пожарные бригады в России не смогли бы помешать огню полностью уничтожить здание. Однако требовалось предпринять решительные шаги, чтобы локализовать пожар, поэтому я спешно собрал русских и карельских солдат и послал их по двое-трое на крыши соседних зданий с мокрыми тряпками, чтобы они гасили искры, которые сыпались на весь город.
Жар был невыносимым. Горящие обломки в два фута длиной взлетали в воздух на высоту до ста футов и, падая, представляли угрозу как для соседних зданий, так и для наблюдателей. Добраться до пожарных ведер в театре было абсолютно невозможно — ни один человек не смог бы подойти к зданию ближе, чем на сорок ярдов, к тому же река все равно промерзла на глубину шесть футов, и во льду была сделана лишь одна небольшая прорубь, откуда жители Кеми черпали воду для домашних нужд. Персонал транспортного отдела нашел несколько ведер, но все их усилия не принесли никаких результатов.
Когда пожар был в самом разгаре, русский комендант, полковник Байков, в крайне нервном состоянии подбежал к группе недавно прибывших солдат Мурманской армии и, обратившись к ним, как к собакам, приказал найти ведра и встать в цепочку от реки. Один из солдат отдал честь и спросил, где можно найти ведра и раздобыть инструмент, чтобы пробить лед на реке. Ответ поразил меня до глубины души. Байков достал револьвер и приставил его к груди солдата, пригрозив выстрелить, когда досчитает до трех. Я положил свою руку на руку полковника и попросил его помочь мне и послать своих солдат на все крыши в городе, объяснив, что и его дом, и казармы Мурманской армии находятся в опасности. Он развернулся и на мгновенье навел револьвер на меня, пока не признал, кто к нему обращается, после чего сказал, что он отдал этим солдатам приказ и сейчас намерен пристрелить взбунтовавшихся преступников. При такой дисциплине солдаты были готовы на все, что угодно, кроме подчинения, и, чтобы предотвратить кровопролитие, я быстро схватил его за руку и выкрутил револьвер из его ладони. Нравилось ему это или нет, но ответственность за порядок в округе лежала на мне.
