— Как-нибудь в другой раз, — говорит Молли. — С удовольствием.

Надо сказать, что в последующие несколько недель мы часто видим друг друга по разным причинам. И каждый раз мы вспоминаем, как мы великолепно провели время в тот вечер и что нужно обязательно это повторить.

Но вы, наверно, хотите узнать, что стало с той девушкой, в комнате которой я себя обнаружил после принятой таблетки, когда навешал своего брата в Челтенхеме.

Ну, все достаточно просто.

Мы занимаемся сексом.

Типичный секс на одну ночь в неубранной комнате студенческого общежития, и я вспоминаю здесь об этом лишь по двум причинам. Во-первых, оказывается, что эта девушка не на экстази. Она просто коллекционирует Девере. Она уже спала с моим братом и теперь воспользовалась моим беспомощным состоянием под экстази, чтобы соблазнить меня. Но я не имею ничего против.

Во-вторых, хотя она милая девушка и все такое, но после получаса упорного всовывания я вынужден оторваться от нее и сказать: «Послушай, мне очень жаль, но в моем теперешнем состоянии это будет продолжаться вечно. А в результате нам будет очень больно, потому что я просто не могу кончить».

Надо полагать, это не то, что привыкли слышать девушки. И не то, что я привык говорить в возрасте двадцати с лишком лет. Совершенно не привык.

Но это еще одна особенность экстази. Отрава остается на всю ночь.

Глядя на эту фотографию, мне хочется плакать: зернистая, черно-белая, с особым освещением и претензией на художественность — это я сам, снятый крупным планом в середине своего третьего десятилетия для строки с именем автора в колонке, которую я вел в те времена, когда был молодым человеком не самой дурной наружности, хотя эта фотография никогда там не стояла.

Самое печальное в этой фотографии то, что этот юноша пользуется гораздо более дурной репутацией, чем я могу себе позволить, и красив, как я никогда не буду, но он не знает, как сильно ему повезло.

К этому времени он уже почти два года в штате «Телеграф», и если он продолжит развиваться в том же направлении (чего не произойдет, хотя он этого еще не знает), то очень скоро почти достигнет известности и успеха, которых требуют его непомерные амбиции.

Помимо излишне высоко оплачиваемой работы в питерборской хронике, которая в основном состоит в том, чтобы сплетничать, шутить и сидеть, развалившись в фатовской манере, пока его коллеги работают, он получил еще две колонки, чего трудно было ожидать для неопытного человека двадцати с чем-то лет. Одна из них — радиокритика в «Санди телеграф», а другая — еженедельная хроника, для которой он ходит на вечеринки, устраиваемые шоу-бизнесом, по-идиотски ведет себя на них, а потом забавно и самоуничижающе описывает это. Все вместе дает ему доход более 30 тысяч фунтов в год, которые он тратит на шампанское, наркотики «designer» и светло-зеленые костюмы Джаспера Конрана, с зауженными талиями, накладными карманами и огромными плечами в стиле конца восьмидесятых.

Он считает это нормальным, но это вовсе не нормально, когда ты, лишь тремя годами ранее выйдя из университета, зарабатываешь больше своих сверстников в юриспруденции и банковском деле, которые трудятся в десять раз больше, получая лишь долю твоей зарплаты и никаких льгот.

Но в том-то и дело. Вместо того чтобы радоваться настоящему, этот малый думает только о том, насколько будет лучше через несколько лет, когда у него будет колонка побольше, или зарплата посолиднее, или достойная подружка, или хоть какая-нибудь подружка, или появится смелость бросить работу и написать роман, или произойдет нечто иное, после чего он сможет наслаждаться жизнью, — непонятно что, но он уверен, что в тот момент все складывается у него не вполне удачно.

«Может быть, — думает этот парень, — мне так кажется, может быть, сегодняшний день все изменит. Я приду на работу за полчаса до начала, напишу обозрение, мое первое рок-обозрение, а потом — ну, не знаю, стану делать то, что полагается делать рок-критику. Ходить на концерты. Проводить время с рок-звездами. Принимать наркотики. Заканчивать с их лишними „групи“, может быть».

Редакция в это время суток выглядит необычно. Настолько необычно, что почти все время, которое я выиграл, приехав рано, я трачу, глазея на то, что происходит кругом: уборщики еще раз протирают столы и щиты; секретарши из разных отделов собираются посплетничать до прихода своих начальников; одержимые спортом идут в зал; трудоголик с трубкой — наверно, из отдела образования — уже сидит за столом и пыхтит. Напоминает подводные документальные съемки, показывающие жизнь кораллового рифа после того, как рыбы отправились спать, или когда выходишь из клуба в пять утра и обнаруживаешь всяких молочников, таксистов, дворников и лоточников, для которых быть на ногах в такой час — обычное дело.

Затем я замечаю, что прошло двадцать минут, а я еще ни с места не сдвинулся с этой работой, возможно, самой важной в моей карьере. Я смотрю в свою записную книжку. Красно-зеленый, записано в ней. Желто-голубой. Фиолетово-пенистый? Пуэрильный? Наверно, должен быть пурпурный, хотя какой смысл, если оба цвета так близки? Должно быть что-то более контрастное. Возможно, я в своем воодушевлении случайно описал один и тот же цвет дважды. Какая разница.

Нет, решаю я, возвращаясь с кружкой канцерогенного сока с запахом кофе от автомата Girovend, разницы нет. А если и есть, думаю я, засовывая в рот вторую сигарету, то нет разницы в данный момент. В данный момент мне нужно захватывающее введение. Фрагмент об изменяющихся цветах пригодится, чтобы вставить его в середину. Если соображу, я даже сочиню какую-нибудь шутку по поводу цвета, который служит названием их нового альбома.

Итак, введение. Захватывающее и толковое введение. Которое произведет такое впечатление на редактора раздела рок-музыки, что он станет посылать меня на новые и новые концерты. Которое нельзя испортить, потому что если я испорчу его — ну, это все, занавес, моя карьера рок-рецензента закончится, не успев начаться.

Черт. Конечно, я не придумаю хорошего введения, если у меня будут такие мысли. И дело не в ощущаемой ответственности. Действует тишина. Я не привык работать, когда в редакции так тихо. Хоть бы кто-нибудь еще приехал, телефоны стали звонить, тогда, наверное, я мог бы сконцентрироваться.

Динь-динь. Динь-динь. Динь-динь. Динь-динь.

Кто-нибудь собирается взять трубку?

Динь-динь. Динь-динь. Динь-динь.

Черт бы вас подрал.

— Здравствуй, дорогой. Ты сегодня ужасно рано, — говорит Виолетта, снимая пальто.

— Да, что делать. Должен же я написать эту чертову рецензию о роке!

— Об этом концерте? Да. И как он тебе понравился?

— Отличный. По моему мнению.

Несколько испортило впечатление то, что я был там в качестве критика, а не просто фаната. Я отчетливо помню, как моя фанатская часть чувствовала трепет и возбуждение, когда они исполняли свои ранние вещи, вроде «Perfect Circle», и мой любимый трек с их нового альбома. Но более ярко я помню те вещи, которые связаны с моей ролью рецензента. Например, мне было очень стыдно держать в руках блокнот, отчасти побуждая людей говорить: «О, так ты критик!»; отчасти желая, чтобы никто этого не заметил и не подумал, что я придурок, старательно записывающий новые сочетания цветов при каждой смене освещения; пытаясь сделать какое-то толковое техническое наблюдение, скажем, об ударных Билла Берри и басах Майка Миллза, понимая, что я недостаточно подготовлен для этого, и переживая по этой причине; спрашивая у соседа название песни; получая на повторный мой вопрос ответ: «Мне что, написать обзор вместо тебя?»; ужасно желая выкурить косяк, но не осмеливаясь, потому что трудно незаметно покурить на концерте в Хэммер-смит Одеон, когда все места сидячие — можно представить себе заголовки: «Критик „Телеграф“ задержан за курение марихуаны»; стремясь пораньше уйти, чтобы поймать кайф, но не имея возможности сделать это — вдруг Майкл Стайп умрет или объявит, что он гей, или еще что-нибудь такое; совершенно не выспавшись из-за страха, что не смогу написать хорошее обозрение.