И для Антона Ивановича, а главное — самому быть у власти, а над ним чтобы никого. Великодержавная Россия, конечно, хорошее дело, но вот Рябоволу и Бычу нужна самостийная Кубань, а ему, Шкуро, требуются генеральские погоны. Кто задерживает? Кому Татьяна ручку позолотила. Не говорит, но догадаться не трудно.

Только Романовский все решает. Наверное, его супруге подарочек и вручен. Если здесь отказ, то надо другую дорожку выбирать. С Махно, пожалуй, не договоришься — эти каторжники ненавидят офицеров и казаков. Вот Краснов — генерал, атаман, писатель. У него порядок. За ним идут донские казаки, пойдут и кубанские. А без казаков никакая Добрармия до Москвы не дойдет. И Шкуро решил сделать ход.

С утра происходило торжественное богослужение в Новочеркасском соборе. Такое, как в императорской России: сверкающее облачение священников, прекрасный хор — не хуже, чем в Мариинке… Следующим номером программы был военный парад, здесь тоже все выглядело, как при Николае: новая форма, четкий шаг, равнение, юнкера, лейб-гвардии Финляндский полк во главе… Вечером — торжественный обед в атаманском дворце: черная икра в жбанах, огромные рыбы, янтарные балыки, набор вин. Донской хор в старинных одеждах, войсковой струнный оркестр… У Деникина все было гораздо проще — что с мужика возьмешь.

Во время обеда произошли два заметных события: одно вызвали гимны, виновником другого — Шкуро. После исполнения английского и французского гимнов лейтенант Эрлих, сидевший рядом с Красновым, предупредил атамана, что не следует играть царский гимн — такая проповедь монархизма неуместна и не входит в планы союзников.

— Что прикажете мне играть, когда величают великую, единую и неделимую Россию? Не знаете? Большевики играют вашу «Марсельезу». Может, и нам поступить также? Но «Марсельеза» — гимн Франции, а не России.

— Да. «Марсельезу» играть неудобно, — согласился француз.

— У меня две возможности, — сказал Краснов, выпрямляясь, переходя на выразительный литературно-торжественный слог, — играть «Боже царя храни», не придавая значения словам, — или играть похоронный марш. Я глубоко верю в великую единую и неделимую Россию, потому играть похоронный марш не стану. Я играю русский гимн, и он всегда останется русским, что бы ни случилось.

Оркестр заиграл гимн Российской империи и некоторые за столом плакали.

«Шкуро, незаметный маленький полковник среди генералов, произнес тост, который вызвал некоторое оживление. До него звучали официальные благодарности за донское гостеприимство, оказанное Добрармией и позволившее развернуть боевые действия против большевиков, а полковник сказал:

— Я вижу силу в единении, а в генерале Краснове — будущего атамана всех казачьих войск!

Проживи хоть 33 года, хоть 63, а жизнь вдруг так переворачивается, что все, казавшееся незыблемым, верным, могучим, мудрым, навсегда принятым тобой, превращается в ничто, и ты выбрасываешь это, как старую одежду, превратившуюся в лохмотья. И Краснов превратится в старика с больными ногами, которого волокут на виселицу. А торжественный обед с гимнами вспомнится, как нелепый спектакль, созданный по сценарию плохого писателя, бездарного политика, надеявшегося на победу немцев во всех войнах.

И тогда, может быть, не следовало выступать с тостом, но кроме восхищения атаманом-писателем рассчитывал Шкуро и на реакцию Романовского: пусть тот поймет, чт у полковника есть выбор.

Романовский понял. Возвратившись в Екатеринодар, Шкуро позвонил в штаб и попросил дежурного офицера узнать, когда можно прийти к генералу с докладом. Тот ответил: немедленно — начальник штаба ждет полковника. Прислали автомобиль. После Новочеркасска город показался грязным, заполненным неряшливыми толпами.

Еще более раздобревший Иван Павлович встретил равнодушно сонным взглядом. Это означало, что уже существует некий план, — как вести себя с полковником Шкуро. Поэтому полковник докладывал о поездке официально, уставившись на генерала наивно по-солдатски.

— Главнокомандующий недоволен вами, — сказал Романовский с некоторым вздохом, сонным и сочувствующим. — Мы не поручали вам предлагать Краснову должность атамана всего казачества.

— Да это так, Иван Павлович, застольный комплимент, — ответил Шкуро, будто ничего не зная о сложных отношениях между Новочеркасском и Екатеринодаром. — Разве ж от моего тоста что-нибудь зависит? Я ж простой полковник, а не кто-нибудь там… решающий.

— Командование армии ценит вас, как боевого военачальника казачьих войск, — при этом Романовский несколько проснулся, сверкнул взглядом. — Здесь, на Раде, вы занимаете правильную позицию, но иногда. «от проскальзывают у вас необдуманные высказывания: то рабочим восьмичасовой рабочий день обещаете, то Краснову — атаманство…

— Ой, Иван Павлович, — Шкуро на этот раз постарался предстать перед собеседником наивным офицером, взволнованным сложной военной обстановкой, — с этими рабочими и мужиками не поймешь, как и говорить. Вот батько Махно объявился. Пол-Украины захватил. Все мужики за него, потому что отнимает землю у помещиков и отдает им. Он и с красными столкуется, я как мне доносит разведка, многие казаки принимают эту его программу. До наших казаков еще не дошло, но дойдет. Немцы уходят, большевики Украину захватывают… Ой, Иван Павлович, надо нам казаков своих держать.

— Но вот вы же держите свою дивизию.

— Ну кто я? И что одна дивизия?

Кажется, Романовский уже не играл роль, а серьезно озаботился.

— У вас хорошая разведка, — сказал он. — И о действиях Махно получаете сведения?

— Только что мой человек оттуда прибыл. Петлюра помогает ему оружием, но Махно против самостийной Украины. Он и с красными ведет переговоры, собирается и с казаками договариваться. Здесь нам надо, Иван Павлович, меры принимать. А то, знаете…

Врангель» вызванный с фронта к главнокомандующему, въезжал на автомобиле в Екатеринодар поздно вечером. Уже на набережной возник нарастающий, нестройный шум толпы: кричали, пели, кого-то славили. Врангель недовольно сказал адъютанту:

— Опять шкуринцы безобразничают. Разве сегодня праздник?

— У них каждую ночь праздник, ваше превосходительство. На сегодня 13 декабря — Андрей Первозванный.

— Черт знает что! В городе располагается Ставка, а они себя так ведут. Не воинская часть» а вольница Стеньки Разина, — проговорил барон и с горечь» подумал, что бандит с большой дороги такой же командир дивизии, как и он, представитель знаменитого рода Врангелей, высшей аристократии России. Конечно, по сути дела, у него, барона, корпус, но разве Врангелю так уж лестно командовать корпусом? Тем более что главнокомандующий чуть ли не из мужиков, совершенно бездарный командир и политик примитивный. Все у него: «Мы с Иваном Павловичем обсудили… Мы с Иваном Павловичем решили…» Да и Романовский тоже… Если честно, без ложной скромности, то существует лишь один генерал, способный руководить армией и довести ее до Москвы — и это он, барон Врангель.

Повернули к центру, и приветственным салютом захлопали винтовочные выстрелы.

— Уже до стрельбы догулялись, ваше превосходительство. Недавно гуляли вот так и в гостинице застрелили офицера из Татарского дивизиона.

Врангель не впервые сталкивался с ночными безобразиями шкуринцев, но такого еще не бывало: под окнами воинской гостиницы тысячная пьяная толпа, барабаны, балалайки, дикие танцы, стрельба из наганов и винтовок. За толпой — конники» Джигитуют, скачут по тротуарам. И все в волчьих папахах, с волчьими хвостами на бунчуках.

Шофер притормозил автомобиль, въезжая в толпу. Там закричали: «Кто такой прется?.. Стой!» Адъютант приоткрыл дверцу и крикнул:

— Дорогу генералу Врангелю!

— Спросите его, кто здесь веселится, — сказал барон.

— Полковник Шкуро гуляет? — спросил адъютант казака.

— Не полковник, а генерал Шкуро!

Для генерал-майора Шкуро был немедленно оборудован салон-вагон. Пока, правда, удалось найти лишь одно чучело волка. Его поставили в углу столовой напротив любимого значка-флага, где на черном шелке волчья голова с оскаленной пастью. К салону подцепили вагон для конвоя и оркестра трубачей. На первое время хорошо.